Тихий гром. Книга третья

Ах ты, дьякон пресвятой,
Что ты делал на святой?
Может, с ентой, может, с той,
Может, с Манькой холостой.

Василию совестно было рядом с ними, и он притормозил, чуток приотстав. И все равно услышал сзади негодующее:

— А еще егорьевский кавалер! С какой ведь шайкой водится.

На улице Мастаковы приглашали Василия ехать вместе домой, но он, сославшись на то, что будто бы завернуть ему надо в одно место, отстал от них, не желая больше слушать похабных песен, распеваемых и здесь. А не доезжая станичной улицы, братья принялись палить из револьверов. Правда, раза по два лишь выстрелили и спрятали оружие: в станице-то казаков, видать, побоялись.

Но уехать спокойно, как хотелось, Василию все-таки не удалось. Сидел он в ходке с плетеным коробком и туго натягивал вожжи, стараясь придержать Ветерка, чтобы не догнать братьев Мастаковых. Их разгульные песни слышались далеко. Конь у них тоже был скорый, и они скрылись за подъемом крутого взвоза, когда Василий неторопливо приближался к одному из неказистых домиков на окраине станицы.

Издали Василий услышал душераздирающий бабий крик. Потом с треском распахнулась калитка, из нее вырвалась молодая баба в нарядной кофте, но без юбки — в белой исподнице с кружевами по подолу. За нею выскочил бородатый старый казак и, взмахнув длинным кнутом, захлестнул босую бабью ногу. Беглянка упала навзничь, подол у нее бесстыдно заголился.

— Уйди, старый похабник!! — закричала она, вскочив на ноги и пытаясь вырвать у насильника кнут.

Голос ее показался знакомым, и, когда поравнялся с ними, признал Валентину Данину. Бородач лупил ее черенком кнута по чему попало, а она пыталась ухватить его то за горло, то кидала полную руку ниже пояса, приговаривая:

— Я тебе всю снасть вырву с корнем, кобелина ты полудохлый!

Подвернул к ним поближе, спрыгнул с ходка Василий и, ломанув бородачу руку, сильно толкнул, так что тот отлетел к воротам и вдарился о подворотню горбом.

— Эт что тут за сопливец еще объявилси! — кричал старик, пытаясь подняться, но зашибся-то, кажется, он изрядно.

— Ой, Ва-ася! — сначала будто опешила, потом неловко улыбнулась Валентина. — Ты куда едешь-то?

— Домой.

— Погоди, я оденусь! — и она бросилась во двор.

А старик поднялся, опустив плетью правую руку, надел картуз левой и двинулся к Василию, говоря:

— Ну, ежели б не кавалер ты, шашкой бы зарубил, стервеца!

— Руки у тибе усохли, дед, коротки, — спокойно ответил Василий и, подняв кнут, сломал через колено кнутовище. — Чего ж ты бабу-то сильничаешь, да еще принародно?

— А твое какое дело до чужой семьи?..

— Поехали, Вася! — позвала Валентина и вскочила в ходок, бросив туда поддевку. — Пущай они управляются со своей скотиной. Вот Родя приедет, все ему обскажу!

— Не ездий, сучка! — свирепо зарычал дед. — Скотину кто прибирать станет? Он же мине руку-то отворотил напрочь!

Василий сел в ходок и тронул коня.

— Не ездий, сучка ты окаянная! Кнутом пригоню, стерва! — кричал вдогонку бородач.

— Свекор? — спросил Василий.

— Свекор-батюшка, — бешено двигая ноздрями, ответила Валентина и взялась прибирать распущенную косу. — Да не может уж ни черта, поганец, а все таращится…

Поглядев на ее могучие руки и плечи, Василий невольно подумал, что, ежели она хорошенько возьмется, несдобровать этому свекру. А Валентина всю дорогу рассказывала, что хозяйство держится на ней одной, что дед не столько не может работать, сколько ленится, что скоро приедет ее Родион, и тогда только вернется она в его семью.

Потом и Василия расспрашивала обо всем. Возле отцовского балагана выскочила из ходка, так что и останавливаться не пришлось.

9

Горячее вешнее солнышко неутомимо работало с восхода до заката. Трудами его с земли было снято белоснежное покрывало, и теперь под живыми лучами зашевелилась каждая травинка, букашка каждая, из почек на деревьях проклюнулись первые листочки. Земля, раздетая, распахнувшая просторные дали свои, нежилась под солнцем, ждала оплодотворения. Над нею висело тонкое и прозрачное, кружащее голову марево.

Целую зиму ждет крестьянин этой поры, с нетерпением вырывается в поле и начинает прокладывать одну за другой борозды. А следом за ним по черной потной борозде степенно и деловито вышагивают грачи, очищая ее от разных козявок, мешающих земледельцу в его вечном труде.

Но в том году мужики выехали на пашню недружно, вразнобой. И вышло это вовсе не от лености мужичьей, а во множестве завозились «козявки» совсем иного рода — грачам непосильные и для простого мужика почти неразличимые. «Козявки» эти распускали слухи — один страшнее другого — и, напитавшись ими, шалел мужик и бессмысленно метался в сомнениях, как отравленная муха.

Дед Михайла держался в стороне от разных слухов, а если что-то и доносилось, то переваривалось в его мозгу на свой лад. Дня три назад заглядывал к ним Виктор Иванович, побеседовал с мужиками, в город их приглашал на Первое мая, потому как митинг там состоится. А уходя, оставил у них городскую газету — «Степь» называется.