Тихий уголок

– Так ты съел… – она не закончила. Ворон повернулся и взглянул на неё.

– Доброе утро, – сказал он радостно, – а я тебя и не заметил.

Лора оставалась в неподвижности, но, казалось, унеслась на много миль прочь от человека и от птицы.

– Ты съел яйца малиновки?

– Яйцо, – уточнил Ворон. – Если я буду съедать утром больше одного яйца, у меня икота начнётся, – он схватил мимоходом кузнечика, ткнул его клювом разок-другой, а затем выпустил в траву.

Лора обхватила одну руку другой, словно защищая что-то нежное и хрупкое.

– Но они – такие хорошенькие, такие безобидные…

– Вот как? – Ворон слегка склонил голову набок. – Значит, курица – враг народа номер один?

– Но это ведь не одно и то же. Ведь это вовсе не одно и то же.

– Черт возьми, это так! Никто никогда не говорит: «Смотрите, весна пришла. Я только что видел первую курицу». А слыхали вы когда-нибудь песню о том, как красногрудая курица прыг-прыг-прыг – прыгает по дорожке? О дьявол, да если вы половину того, что говорите о малиновке, будете говорить о такой милой птичке, как сарыч, она станет национальной птицей года, – голос его понизился до нормального тона. – Люди поощряют самых что ни на есть проклятущих птиц. Вы видите, как малиновка убивает червя, и тут же – «Держись, красногрудая! Помощь идет! Подожди, вот я достану мою старую армейскую винтовку, и мы поборемся с этим чудовищем! Я и ты, птичка! Плечом к плечу! До самой смерти!» Но вот вы видите сову, завтракающую полевой мышью, и тут же образуете Комитет, чтобы устроить марш на Вашингтон, и заставить их там принять закон, гласящий, что отныне совы могут есть только капусту и яблочные пироги. А теперь возьмём червей. Хорошо, они не интеллектуалы, но они тяжело работают. Средний червяк – это славный маленький парнишка, что-то вроде крохотного бизнесмена. Он тихий, он улучшает почву, он никому не мешает, он ведёт добрую унылую жизнь, и этого беднягу – три шанса против одного – нацепляет на крючок какой-нибудь ребятёнок, если только не съедает малиновка. И это считается правильным, потому что червяк скользкий и не умеет петь. Но ребятёнок стреляет в малиновку из рогатки, и сорок лет спустя пишет в автобиографии, как не понимал до того случая, что такое смерть. Или возьмите белок, – глаза его вспыхнули. – Вот что я думаю об охоте на белок…

– Но ты и сам ешь червей, – напомнила ему Лора.

– Конечно. Но я, по крайней мере, не зову фотографов.

В этот момент до них добрел Майкл, и мистер Ребек внезапно осознал несопоставимость его шага и Лориного. Лора двигалась, как головка одуванчика в день, когда то и дело веет ветерок и едва ли касалась земли. А если и касалась, это казалось случайным, не имеющим значения, ибо она не оставляла следов даже на самой мягкой почве, и камешки не отскакивали из-под её ног. И стояла ли она на земле или на древесном сучке или на крохотном шипе розы, она воспринималась отдельно от земли, ветки или колючки.

«Ну, а Майкл, – подумал мистер Ребек. – Нет, Майкл ходит медленно, потому что поглощен воспоминаниями о том, как себя чувствуют при ходьбе. Он должен проложить дорогу, по которой идёт, и для него нет ничего приятного в осознании, что с каждым его шагом дорога уходит назад. Он ступает тяжело, ударяя ногами о землю и надеясь ощутить боль, которая возникает, если шагать так, словно наступаешь на горящую сигару. Но боли нет, и Майкл не оставляет следа, который показал бы, где он прошёл». Вслух он сказал:

– Доброе утро, Майкл.

– Э… – сказал Майкл. Он увидел Лору. – Привет, Лора.

– Привет, – наблюдая за его приближением, она планировала добавить что-нибудь вроде «Все ещё успешно борешься?», но увидела, как он ступает, увидела, с каким отчаянием цепляется за реальность, и как отчаяние это заставляет его выглядеть ещё менее реальным – образ, навязывающий себя миру, – и она промолчала. «Что же могла означать для него жизнь, – подумала она, – что он так за неё держится?» Она ощутила некоторую ревность.

– Эй, Морган!

Майкл поспешно повернулся к Ворону.

– Да?

– Я, знаешь ли, должен тебе кое-что сказать, – сообщил Ворон. – Суд над твоей старушкой назначен на восьмое августа.

Пожалуй, Майклово сердце пропустило бы удар, или застучало бы, как барабан, или помчалось бы, словно бегун на дистанцию в милю, или проделало бы любую другую вещь из тех, что проделывают сердца – да вот только у Майкла сердца не было, и даже последнего грязного уголька не осталось, и никогда ничего не будет снова.

– Над моей старушкой? – переспросил он медленно и несколько глупо.

– Над Сандрой, – чтобы у кого-нибудь не отвисла челюсть, ему понадобилось бы больше самообладания, чем было у мистера Ребека. – Над твоей женой, Майкл.

– Да я и сам знаю, над кем! – закричал на него Майкл. Он и не знал, что сердит, пока не ответил, и он вовсе не собирался так громко кричать. Но все они глядели на него.

– Помню, – сказал он. – Так что же с ней?

– Я просмотрел парочку газет, – сказал Ворон, – и там на первой странице – она. Выглядит несколько встревоженной.