Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)

И он округлил глаза и понял, что это - не кеды, а стильные корочки на микропорочке, а на голове у него - кок, и не школьные, а брюки дудочки, и сейчас зазвучит музыка "от Сибири до Калуги все танцуют буги-вуги", и заколышется его рубаха навыпуск с обезьянами, и заколышется его галстук с голыми женщинами. И он смотрел в зеркало и видел: вот он уже с чувихами в Парке культуры и отдыха им. Горького, и народные дружинники режут уже брючки его ножницами и бреют голову с коком, и джазовые ударные, и "Ваг" и "Visky". Ион кинулся к папаше, сорвал с него непрочитанную газету и объявил гордо:

- У меня кеды, как у стиляги. Я теперь будут танцевать буги-вуги.

Папаша смотрел на него одним глазом, и физиономия его со сна сделалась багровой и синей.

Муха еще жужжала, осенняя муха в наступившей тишине.

- Хто? Как у стиляги? - недобро спросил он. - Ты - буги-вуги? Да я эти кеды стиляжные к черту топором по

рублю!

Сын пулей кинулся на улицу, папаша за ним, свернув по дороге комод, несколько стульев, так что зазвенело разбитое зеркало и еще какое-то стекло.

Он летел по родной улице, которая была тихая улочка и вся заросла свинячьей травкой, полынью, ромашками, а сзади "топ-топ-топ" и "Стой, сукин сын!".

- Если я - сукин сын, так ты - мой отец, - огрызался он на ходу.

Кеды все-таки обувь спортивная. Поэтому, когда попозже он осторожно вернулся домой, тот уже остыл и молча сметал в жестяной совок зеркальные остатки.

...А смертельно обиженный на весь белый свет старший Клопин, Костя, поступивший в Политехнический институт только на следующий год, устраивался в этот теплый осенний период на работу слесарем на паровозоваго-норемонтный завод, продолжая по вечерам упорно танцевать в темноте.

Иностранец Пауков

Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, и сам-то влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.

Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.

У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество, обнявшись, поют "Бродяга Байкал переехал", Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.

А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит - босая Лика, в синеньких брюках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.

А потом и всё. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.

В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась она. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:

- Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю.

Сунула ему в руку адрес и исчезла.

Как он добрался до города К., - не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой:

"Москва, ул. Аргуновская..." - убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!

Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.

Пауков невнимательно оглядел часовню и пошел работать по распределению в экономическую лабораторию.

А поскольку пареньком его сочли компанейским, то вскоре и снискал Пауков уважение почти всего коллектива. В курилке, например, он явно стал первый. Если что касалось футбола либо хоккея, то он тут знал все. И с работой быстро освоился. Слова "себестоимость", "фондоотдача" не застревали на его языке. Но особенно он любил рассказывать про Москву и заграницу.

- Я вот штаны приобрел в магазине "Три поросенка".

Не хочешь ли и ты такие? - простодушно предлагал ему коллега, кандидат технических наук Лев Пауков презрительно фыркал.

- Эт-то чтобы у меня подобная фиготина на второй день развалилась по шву? Нет уж, благодарим! Мы деньги

пускай и переплатим, но купим на барахолке джинсы