Тихон и Маланья

Кое кто подошли къ нему поговорить въ то время, какъ онъ отворялъ ворота и отпрягалъ, и Тихонъ разсказалъ имъ, что карего онъ промѣнялъ на пѣгаго кореннаго, a лѣвую у цыгана купилъ за три цѣлковыхъ – рѣзать хотѣли, а что саврасинькую у него сколько покупать хотѣли, да онъ за 50 цѣлковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ мѣста тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисоѣдовскихъ ямщиковъ, которые пріѣхать хотѣли, которые нѣтъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дѣла нѣтъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дѣла своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ избѣ у печи и еще на крыльцѣ вышла навстрѣчу ему, – какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацѣпили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигдѣ не зацѣпится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навѣсъ, кинулъ имъ сѣнца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большіе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чтóбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повѣсилъ на гвоздь, смахнувъ мѣсто, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Партки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, крѣпкіе, съ гвоздями; онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошкѣ. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и мѣсто, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цвѣтами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всѣхъ домашнихъ.

* № 2.

Всю ночь напролетъ слышны были пѣсни, крики, говоръ и топотъ на улицѣ. Ужъ пѣтухи пѣли четвертый разъ, ужъ звѣзды[10] только коѣ гдѣ, рѣдкія и яркія, виднѣлись на небѣ, уже за лѣсомъ свѣтлѣе стало, заря занималась и[11] холодная роса опустилась на[12] землю, а еще кое гдѣ слышались шаги, говоръ или пѣсня загулявшихъ для Петрова дня мужика или бабы. Петровъ день веселый лѣтній праздникъ, праздникъ, который служитъ срокомъ при наемкѣ и праздникъ, съ котораго начинается самое спѣшное рабочее время. <Не скоро послѣ Петрова дня придется ночку прогулять мужику или бабѣ, не скоро опять пріѣдутъ изъ работы къ празднику мужья и привезутъ гостинцы и прогостятъ двѣ ночки, не скоро ужъ дождешься цѣлаго дня безъ барщины и своей работы.

Коли бы одинъ молодой народъ былъ въ деревнѣ, пожалуй бы и другой день прогуляли. Съ похмѣлья да съ веселья проспали бы до обѣденъ, опять похмѣляться бы стали, ни лошадей бы въ ночное не погнали, ни косъ не отбили-бы, ни дровъ не накололи бъ, хлѣбушки бы не замѣсили, холсты бы и рубахи забыли, такого бы дѣла надѣлали, что въ мѣсяцъ бы не справили, но на то старые люди живутъ, праздникъ, не праздникъ, а свое дѣло помни.> Не одинъ молодой парень вчера съ вечера стукнулъ послѣдній разъ въ пристѣнокъ, собралъ свои ладышки за пазуху и печально пошелъ отъ ребятъ домой, куда его давно уже строго зоветъ отецъ, оброталъ лошадей, пустилъ жеребятъ и мимо хоровода на прогулкѣ проѣхалъ въ ночное, не останавливаясь пошутить съ заигрывавшими бабами. Поѣхалъ одинъ мимо потемнѣвшихъ ржей, прислушиваясь къ топоту отставшаго стригуна и къ дальнимъ пѣснямъ хоровода, и кричалъ: кояшка, кояшка! кояшка! и прислушивался, какъ чуть слышно изъ за бабъ ржалъ сзади его жеребенокъ, забѣжавшій въ барскіе ржи. Не одна молодайка, не доводивши «борша», вышла изъ хоровода, треснула на послѣдкахъ по спинѣ парня, который хотѣлъ остановить ее и, топая котами и шурша новой паневой, побѣжала черезъ улицу къ свекрови, которая звала ее становить хлѣбушки. <Не все и старые люди умнѣй молодыхъ. Другой молодой своего дѣла не забылъ, а старый еще два дня не опомнится.>[13] Много было пьяныхъ и много грѣха случилось въ этотъ день. Старикъ Лизунъ жену чуть не убилъ досмерти, Ефимъ съ братомъ подрался, Матрюшка съ Настасьи платокъ сорвала, солдатъ Митюшихиныхъ дѣвку осрамилъ, Макарычевъ его оглоблей убилъ. Грѣха и веселья, какъ всегда, много было; но утро пришло, у каждаго было свое дѣло, и каждый взялся за него; вспоминать, да разбирать, <да серчать> – некогда.