Тимкины крылья

— Нет, спасибо, — сказал Эдька, собираясь подняться с лавки.

— Сиди, сиди, — приказала бабушка и, сжав кулачок, закачала им в такт словам у сморщенного подбородка. — На море на окияне, на острове на Буяне, — заговорила она нараспев, — лежит бел горюч камень Алатырь. На том камне Алатыре сидит красна девица, швея-мастерица. Держит она иглу булатную, вдевает нитку шелковую, рудо-желтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю я Эдю от порезу. Булат, прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань… Тьфу ты, имечко тебе прилепили, прости осподи! — неожиданно закончила она.

Темные бревенчатые стены дышали стариной. Что-то таинственное и сказочное было и в широких лавках вдоль стен, и в добротном некрашеном столе, и в прялке у окна, и в тусклых иконах, на которых уже и не разобрать было, что нарисовано.

— А тебе, парень, летать, никак, похотелось? — посмотрела на меня бабушка.

Я не ответил. Чего на такой вопрос ответишь? Я разглядывал полки с Киткиными книгами, над которыми был приколот к стене вырезанный из «Огонька» портрет Ленина.

— Похотелось Вольге много мудрости, — снова заговорила бабушка. — Щукой-рыбой похотелось ему ходить во глубоких морях, птицей-соколом похотелось летать под оболока…

На коричневом, ссохшемся лице ее двигались глубокие морщины. Когда она что-нибудь рассказывала, мне всегда казалось, что это не по-настоящему, что все это когда-то уже было.

Она начала рассказ про Вольгу Святославовича и неожиданно замолчала. У нее частенько случалось так: начнет и бросит на пол-пути.

— А дальше? — не удержался Эдька.

— А дальше был себе царь Додон, — сказала бабушка, — застроил он костяной дом. Набрали со всего царства костей. Стали мочить — перемочили. Стали сушить — кости пересохли. Опять намочили. А когда намокнут, тогда доскажу. Скидавай штаны, зачиним.

Эдька снял штаны.

— Отчего перевелись богатыри на святой Руси, знаете? — спросила она.

Мы не знали, отчего они перевелись.

— Возгордились они шибко да расхвастались, — сказала бабушка, разглядывая, как лучше заделать на Эдькиных штанах прореху. — Не намахались, вишь, их плечи могутные, не уходились кони их добрые, не притупились мечи их булатные. Подавай им силу несметную, лишь бы бить им, колоть да расшвыривать.

Она зашивала штаны и рассказывала про богатырей, которые зачали воевать семеро против двух. Первым налетел на воителей Алеша Попович и разрубил их пополам. Стало воителей четверо, и все живы остались. Налетел Добрыня молодец, рубанул мечом, стало их опять вдвое больше. Налетел Илья Муромец, стало их опять вдвое больше. Бились так витязи три дня, три часа, три минуточки. А сила вражья все росла и росла.

— В геометрической прогрессии, — подсказал Кит.

Бабушка, наверно, не знала, что такое геометрическая прогрессия. Она обиделась и замолчала.

Эдька натянул свои зашитые штаны.

— Не бывать плешатому кудрявым, не бывать гулящему богатым, — сказала бабушка и погнала нас на улицу.

Меня она задержала у двери:

— Как сестрица, красна девица?

— Феня-то? — сказал я. — Нормально. Чего ей.

— На море-окияне, на острове Буяне добрый молодец-от оборотнем живет, — проговорила бабушка. — То змеем обернется, то котом наречется. Гляди, Тимофей.

— Это вы про что? — не понял я.

— Про серого волка, что с неба звезды лопатой сгребает. — Она подтолкнула меня к выходу. — Гуляй, гуляй, Тима, добрый человек.

Рука у нее была костистая. Я сбежал с высокого крыльца на улицу.

На кособокой скамейке сидел и жмурился от яркого солнца кот Альфред. Он мигал правым глазом. А мне вдруг почудилось, что кот обратится сейчас в Змея Горыныча, похожего на того генерала, который был влюблен в монахиню Терезу и хотел ее похитить. Вот Змей Горыныч изрыгает из семи глоток пламя, и летит к санчасти за Феней. А крыльев у змея нет, и как он держится в воздухе, было мне совершенно непонятно.

Глава вторая. Штурманские часики

Кусты стояли без шороха. Вода в речушке под нашей баней темнела студенистым глянцем. В воде отражались высокие перистые облака, легкими мазками набросанные по синему небу. У земли было тихо. А там, откуда плыл к нам размеренный стрекот ползущего в яркую синь легкокрылого самолета, дул сильный северный ветер. Мы знали о ветре потому, что парашютистов сбрасывали над Сопушками, а уносило их чуть ли не к мысу Доброй Надежды.

Легонький самолет тарахтел старательно и упорно. Нам было хорошо видно, как из задней кабины вываливался человек. Перед этим летчик убирал газ, и мотор затихал, словно у него перехватывало дыхание. Человек падал вниз, и за ним вспыхивала белая точка вытяжного парашюта. За точкой вычерчивалась белая полоса. Она набухала, раздувалась и вдруг мгновенно становилась большим упругим зонтом, под которым раскачивался парашютист.

— Восемь секунд, — говорил Эдька, поглядывая на бегущую толчками красную стрелку штурманских часов, которые он по случаю сегодняшних прыжков выпросил у матери.

Эдька был уверен, что если бы разрешили прыгнуть ему, то он бы тянул не меньше минуты.

— Затяжной прыжочек — это не для слабонервных, — в сотый раз повторял он.