Тимкины крылья

— Мы… уборку, — пролепетал я, с ужасом чувствуя, что говорю совсем не то.

Действительно, какой мог быть разговор об уборке, когда в письменном столе торчал выдвинутый ящик, а на полу валялся портрет в деревянной рамке? И почему вообще уборка? Почему вдруг я убираю квартиру подполковника Серкиза?

— Уборку… мы, — шепотом повторил я, цепенея от стыда и страха.

Брезгливо дергая ртом, подполковник взмахнул рукой, и кожаные перчатки хлестнули меня по лицу.

— Мерзавец! — выдавил подполковник. — Ворюга!

У меня горело лицо и тряслись ноги. Я прижался спиной к стене и ждал нового удара перчатками.

— Ворюга! — грохотал подполковник, хлопая ящиками стола и что-то кидая.

Щелкали дверцы, звенел в серванте хрусталь, стучали по крашеным половицам ботинки.

— Мерзавец! Подлец! — ухало у меня в голове.

И неожиданно до меня со всей ясностью дошло, что вор — это я. Это я — мерзавец и ворюга. А он, подполковник Серкиз, — очень милый, честный и раззамечательный дяденька. Он ничего не украл и вообще не имеет никакого отношения к дяди Жориному отцу. Он не брал даже фотографии в деревянной рамке. Это она сама каким-то неизвестным образом очутилась тут. А он, подполковник Серкиз, распревосходный дядя.

Не в силах оторвать глаз от пола, я собрался с духом и сказал:

— Я у вас ничего не взял. А вы сами… вор.

Наверно, последнее слово я произнес слишком тихо. Он не расслышал и раздраженно спросил:

— Что?

— Вор вы, — сказал я тверже и посмотрел на подполковника.

Он сидел в кресле у письменного стола и непонимающе хлопал глазами.

— Вор! — отчаянно закричал я, смелея от его растерянности. — И еще хуже, чем вор! Человека в гестапо пытали, а вы в это время его бумаги прикарманили. Мне дядя Жора все рассказал. Все! Вор вы! Вор! Вор!

Меня трясло в горячем ознобе, и какой-то дикой лихорадке. И я кричал и ничего не боялся. Я орал во все горло, чтобы в распахнутые окна люди услышали, кто он такой, этот подполковник Серкиз.

Он смотрел на меня остановившимися глазами и молчал. Мне показалось даже, что лицо его как-то сразу осунулось. И уже не осталось в нем ничего страшного. А были лишь усталые глаза и совсем стариковские морщины на лбу, впалых щеках и шее.

— Сядь и замолчи, — приказал он.

Расстегнув крючки на тесном вороте кителя, он указал мне глазами на стул.

Я сел. Меня все еще трясло. Правое колено дергалось так, что каблук отстукивал по полу дробь. Я его изо всех сил прижимал к полу, но он все равно отстукивал.

— Так что же тебе рассказал Переверзев? — спросил подполковник.

— Все, — буркнул я.

— Что? Я слушаю.

Он смотрел на меня внимательно и спокойно. Он смотрел на меня даже слишком спокойно. У него была выдержка. И я понял, что все пропало. Я проговорился, и теперь он эти бумаги ни за что в жизни не отдаст. Сожжет их в печке, и иди что-нибудь докажи. Попробуй докажи, что это он приходил тогда в квартиру дяди Жориного отца, что он вообще знал про эти чертежи. Никому теперь ничего не донижешь.

— Так я слушаю тебя, — повторил подполковник и, дернув рукой, чтобы выскочили из-под рукава кителя часы, посмотрел, сколько времени.

Я уперся взглядом в угол, где отстал от стены плинтус, и рассказывал. Я рассказал подполковнику обо всем, кроме дерматиновой папки, спрятанной под почтовым камнем на мысе Доброй Надежда. Ему совсем не нужно было знать про эту папку. Серкиз сидел сгорбившись и не спускал с меня рачьих глаз.

— А фамилию его отца ты знаешь? — спросил он.

— Знаю, — сказал я. — Горбовский.

— Горбовский, — задумчиво повторил подполковник. — Горбовский… А сын носил фамилию Переверзев. Вот как иногда поворачивается жизнь. Да.

Подполковник встал и прошелся из угла в угол по комнате. Взяв портрет с растрескавшимся стеклом, проговорил:

— Георгий Георгиевич Горбовский…

Я с удивлением смотрел на Серкиза. Это уже был не тот начальник штаба, перед которым трепетал весь остров. Передо мной стоял обыкновенный старикашка с мешками под глазами, с жилистой шеей и густо растущими из ушей волосами.

Сутулясь, он устало опустился в кресло у стола и проговорил:

— Послушай, Тимофей… Тебя ведь, кажется, Тимофеем зовут? Да? Послушай, Тимофей. Тех бумаг, о которых тебе рассказал Переверзев, я не брал. Странно вообще, что тебе взбрела в голову такая мысль. Но я действительно… как бы это тебе сказать?.. Действительно… я хорошо знал Горбовского. Мы были с ним друзья… Но я оказался плохим другом. Когда Георгий попал в плен и немцы сбросили к нам на аэродром листовки, я не сказал в его защиту ни слова. Я молча отрекся от него. Я не верил, что он мог изменить, но молчал… Это очень трудно объяснить сейчас… Война… А вообще-то я, конечно, струсил, испугался за себя. Каждый из нас, кто летал туда, хранил для себя заветную пулю. А что же он? Этими мыслями я, вероятно, пытался оправдать себя… Черт знает, как все запуталось тогда! Гришиного сына увезла какая-то посторонняя женщина. Полуграмотная нянька… А я даже к их дому не подошел, чтобы взглянуть на мальчишку.

Часы на стене зашипели и отозвались коротким хриплым звоном. Стрелки показывали половину двенадцатого.