Тимкины крылья

Параня Цитрамоновна жила в Сопушках. У нее там были взрослая дочь и трехлетний внук Федор. Этот Федор гонял в резиновых сапогах по деревне, и между штанами и рубахой на круглом, как тыква, животе у него торчал крепкий, величиной с хороший желудь, пуп. Параня Цитрамоновна души не чаяла в своем голопупом внуке и, возвращаясь в деревню, непременно тащила ему гостинец — то леденцов, то шоколадку, то какую-нибудь копеечную игрушку, купленную в нашем Военторге. Вот на этом-то Федоре мы и решили построить наш план проникновения в письменный стол подполковника Серкиза.

Это была с блеском разработанная операция. Началась она с того, что в намеченный день Кит на уборку в холостяцкую гостиницу не явился. Я пожал плечом и объяснил Паране Цитрамоновне, что с человеком может случиться всякое.

— Может, ему нужно своей прабабушке горчичники поставить или еще что, — сказал я.

Параню Цитрамоновну такой ответ удовлетворил. Она знала, что Киткина прабабушка больше всего на свете любит, чтобы ей ставили горчичники. Она любила горчичники даже больше, чем жареную треску и разноцветные картинки в журналах.

Мы навели с Параней Цитрамоновной порядок в холостяцкой гостинице и отправились по домам начальства.

Мы подметали, выгребали и протирали.

Когда мы пришли в дом подполковника Серкиза, Параня Цитрамоновна прежде всего распахнула все окна. Она была сама не своя без сквозняков. Я сбегал за водой и вытирал в гостиной пыль. Я нарочно не заходил в спальню, где стоял холодный полированный стол с тремя торчащими из него ключами.

На столе лежали две стопки книг, стояла похожая на гуся лампа и рядом с ней — перекидной календарь, к которому не дотрагивались уже около месяца, с того самого дня, как улетела на юг Серкизова жена.

Рядом с календарем отблескивал черными лаковыми боками телефонный аппарат. Он молчал. Я чувствовал этот аппарат затылком, спиной и плечами. Он давно уже должен был зазвенеть, но он молчал.

Когда он наконец ударил в свои колокола, у меня от неожиданности дрогнули коленки. Я вытирал тряпкой голую бронзовую женщину, которая возвышалась на серванте рядом с хрустальной вазой и пробовала длинной ногой воду. Женщина качнулась и чуть не грохнула мне в объятия. В серванте обиженно запели рюмки.

Телефон грохотал, не умолкая.

— Ну чего, чего? — заворчала Параня Цитрамоновна. — Послухай его, аспида. Кого им там?

— Зачем же нам слушать? — как можно равнодушнее проговорил я. — Это не нас, это Серкиза. А его все равно дома нет.

Телефон передохнул и затарахтел снова. Нудный звон вытягивал из меня жилы. Наконец Параня Цитрамоновна не выдержала и подошла к письменному столу. Нагнув голову, она посмотрела на телефон с одной стороны, потом с другой и двумя пальцами подняла трубку.

— Нет их никого, — с ходу и не очень уверенно проговорила Параня Цитрамоновна и хотела было положить трубку обратно.

Я испугался, что она действительно ее положит. Ведь на другом конце провода, осуществляя наш гениальный план, находился сейчас Кит. Он говорил из холостяцкой гостиницы. Он изменил голос и басом тараторил о том, что голопузый Федя подавился леденцом. Что леденец попал Феде в дыхательное горло и вообще.

Параня Цитрамоновна донесла трубку до аппарата, но не положила ее. В трубке настойчиво шипел и трещал голос. Параня Цитрамоновна сделала умное лицо и прижала трубку к уху.

— Что? — закричала она. — Чего? Ах ты господи, царица небесная!

Она испуганно опустила трубку на аппарат и заметалась по комнате.

Через минуту я остался в доме наедине с письменным столом, а Параня Цитрамоновна в хорошем темпе нажимала по дороге в Сопушки.

Глава девятая. Откуда на земле подлость

В пустой Серкизовой квартире поскрипывали оконные рамы да пузырями надувались тюлевые гардины. Чужие вещи молча обступили меня и ждали, что я стану делать. Бронзовая женщина на серванте стыдливо опустила голову. Размеренно и угрюмо помахивали маятником часы на стене.

Я шагнул к письменному столу. Сердце ошалело колотилось около горла и отдавало ударами в спину.

Ключ в среднем ящике повернулся легко. Я осторожно потянул ящик на себя и не поверил собственным глазам. Поверх кучи в беспорядке накиданных бумаг, записных книжек, почтовых открыток и тупых карандашей лежал портрет дяди Жориного отца. Это был тот самый портрет, что висел в комнате у дяди Жоры. Деревянная рамка, трещина в уголке стекла, по три кубика в петлицах военного с чапаевскими усами.

Дрожащими пальцами я взял портрет и прижал его к груди. Я не мог допустить, чтобы портрет Горбовского лежал в столе у этого человека.

И в тот же момент сзади стукнула дверь.

Я оглянулся. На пороге с перчатками в руке стоял подполковник Серкиз. Его выпуклые глаза буравили меня недоуменным взглядом.

Портрет выпал у меня из рук, ударился об пол, и усатое лицо покрылось сетью серебряных трещин.

— Это еще… что такое? — раздельно проговорил подполковник, и синие губы, дергаясь, поползли у него к правой скуле.

Прижимая руки к груди, я попятился от стола. У меня, как всегда при встречах с Серкизом, отнялся язык и пропал голос.