Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык

— Прочь! Эй, прочь!

Толпа глухо ворча, недовольно отхлынула. Тысячник, обращаясь к Ивану Даниловичу, спросил любезно:

— Давно из Москвы? К нам зачем приехал? — А в голосе слышалось: «На подарок надеюсь».

Бориска бросил клинок в ножны, вытер рукавом пот со лба. Ярость затухла в его глазах.

…Под вечер к московскому князю зашел молодой купец Сашко. Глаза у гостя зоркие, быстрые, держался он смело, но скромно и всем обликом своим очень походил на Бориску, только был выше его и старше. При людях Калита говорил с молодым купцом о торговых делах, а оставшись наедине, начал расспрашивать о житье в чужой стороне.

Жил Сашко здесь вот уже шесть лет, торговал московским товаром. Тосковал по родной стороне, по снегам русским, синему бору за Москвой, тосковал так, что порой выть хотелось. Бросил бы все и бежал! А нельзя — дело ширилось, крепло.

— Торговля идет ладно, а на рожи татарские не глядел бы, — бесхитростно признался он. — Сил нет, тянет на Москву уйти, по речи нашей соскучился!

— Да и понятно то, — задумчиво произнес Иван Данилович, и глаза его подернулись грустью. — Даже птица; как улетает на зиму в чужие края, не поет там, птенцов не выводит… — Помолчав, твердо сказал: — А торговать здесь надобно. Всему княжеству польза, не токмо тебе.

— Да я что, — печально ответил Сашко, — знамо, надо…

Расспросив о семье, о том, как думает дальше вести дело, Калита наконец подошел к главному:

— Не слыхал, смуты при дворе Узбека нет ли?

Сашко, сожалея, сказал:

— Крепок еще… Задружил с папой Венедиктом Двенадцатым. Тот недавно в Орду приезжал. Узбек хвастал перед ним: стрелы свистящие показывал. При полете устрашают… Жениться собирается на дочери византийского императора Андроника.

— Здоров ли? Весел?

Сашко простодушно удивился: с чего вдруг князь о таком спрашивает?

— Здоров, как бык, да жиром заплыл. И ум заплыл. Самомнитель возносливый! Каждое слово свое считает великой мудростью. В праздности да в роскоши живет…

Калита приспустил веки, слушал, будто не придавал всему этому значения, а сам же отмечал: «Сие нам на руку. От праздности леность да скудость ума приходит. Видно, победы в плетениях хитроумных вскружили Узбеку голову. А самоуверенность к гибели приводит».

Сашко продолжал:

— А нахвальщик! «Я великий, я то свершу, я се…»

Калита усмехнулся:

— Хвастать — не косить: спина не заболит. — И, словно продолжая пустую застольную беседу, полюбопытствовал: — А ханша как? Здорова ли? Что любит?

Калита знал, какую большую силу имеет ханша в Орде.

— Тайдула? — с презрением спросил купец. — Жрунья! До того чревоугодна — лопнет скоро. На лесть падка. Любит, чтоб величали многоречиво и подарки подносили.

«Надо ей руки наполнить. Сам принесу меха», — решил Калита.

— Из дворцовых кто в силе? — спросил он.

— Киндяк! — воскликнул молодой купец. — А и лукав сей Киндяк! Но полезен… И посол египетский полезен, в почете у хана, при дворе бывает…

…К ордынскому вельможе Киндяку Калита пошел на следующий вечер. Киндяк оказался мужем полным, почти квадратным, с лицом широким, как блюдо. Люди сказывали: чтоб сердце не разорвалось, лечился — бил ему на руке жилу сокол, выпускал лишнюю кровь.

Щедрые подарки Калиты Киндяк принял милостиво. Потирая пухлые руки, повторял скороговоркой: «Осень приятна, осень приятна» — и щурил пройдошливые, закисшие глаза.

— А сие, будь ласков, передай царевичу Чанибеку, — попросил Калита, протягивая тяжелый золотой кувшин в виде петуха.

— Передам, передам! Осень приятна, мы твоя други… — и хлопал Ивана Даниловича обещающе по плечу.

Калита глядел на него простодушно, а сам думал: «Экий красавец! Под носом румянец, во всю щеку лишай», и почтительно кланялся.

Собираясь к Тайдуле, князь достал дорогой кафтан из тафты; сзади, у затылка, пристегнул козырь — высокий парчовый воротник, расшитый жемчугом.

И Бориске приказал принарядиться. Тот надел синий кафтан, отчего глаза его стали еще более синими, натянул лучшие сапоги: носы — шилом.

Калита разгладил мягкую бороду, прищурил глаза:

— Сущие женихи…

Бориска, весело рассмеявшись, тоже огладил подстриженные под скобу волосы, отставил в сторону ногу, полюбовался сапогом:

— Под пяту — хоть соловей лети, а кругом пяты — хоть яйцо кати!

И вдруг помрачнел: мог ли предполагать, мечтая в детстве о ратных подвигах, что придется идти на поклон к ханше, кланяться раскрашенной кукле! «Чего не сделаешь для отчины», — подумал он.

Люто ненавидя врага, готовый в любой час схватиться хотя бы с сотней, Бориска тем не менее старался найти оправдание действиям князя.

На московской речной пристани, в сутолоке базаров, среди обитателей Посада и Подсосенок не однажды приходилось Бориске слышать, что князь своей изворотливостью отводит Орду от Москвы.

Юность не терпит рассудительности и обходных движений там, где, по ее разумению, пусть даже с риском для жизни, можно пройти прямо. Если бы это зависело от его желаний, Бориска, конечно, не ездил бы в Орду, не гнул голову перед татарами. Но, верно, князю виднее, как следует держаться, и Бориска заставлял себя при встречах с татарами не сжимать пальцы в кулаки.