Тимош и Роксанда

— Не правда ли, какая чудесная и странная судьба, — черные глаза Вишневецкого замерли, и горящий в них огонь вдруг умер, — быть славою своей земли, но на родной земле. Вот верность, которая должна быть укором многим.

— Князь! Вы готовы философствовать по каждому незначительному поводу! — воскликнула Роксанда. — Котнарское — прекрасное вино. Так пейте же и радуйтесь!

— Когда себя приходится заставлять радоваться, то и горечь невыносимей.

— Что вас так тревожит, князь? — удивилась княгиня Домна Тодора.

— Меня тревожит мой век.

— Ну, слава Богу! Я думала, мозоль! — княжна Роксанда неудержимо хохотала. Потоцкий тоже не удержался от смеха, улыбнулась княгиня.

Под общее веселье вошел погарник. Поклонился княгине и обществу:

— Великий господарь просит быть сегодня на вечерне по случаю победы над врагом во славу Господу нашему. На вечерню прибудет победитель врага — сын украинского гетмана Тимош Хмельницкий.

Сказал и посмотрел ясными глазами на поляков.

— А вы еще смеялись! — воскликнул князь Вишневецкий, и слезы задрожали в его голосе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Когда придворный добивается особой милости, он заказывает для повелителя шкатулку, которая стала бы любимой игрушкой, хранилищем самых изысканных, а еще лучше — милых сердцу сокровищ. Шкатулку эту режут и украшают мастера великих затей, платят им втридорога, чтоб они в ухищрениях превзошли самих себя.

Храм Трех Святителей сотворен гордыней молдавского господаря Василия Лупу. Это плата Господу за темницу души. Цари и в самой душе строят и носят темницы для государственных своих, чернее адской пропасти, грехов.

Лебедем плыл по синему небу веселого зеленого города Яссы храм Трех Святителей.

Снизу доверху опоясан узорами: травами, лозами, орнаментами, а может быть, и тайными письменами. Узоры по камню, но резаны чисто и тонко, как по слоновой кости, как по золоту.

Жители Ясс и через годы не могли привыкнуть к чуду. Сколько раз поглядишь на Трех Святителей, столько и подивишься.

Входящий во храм чувствовал себя так, словно вознесло его в самые недра светоярого солнца. На алом — золото, сказка русских мастеров.

Собольи и куньи меха, крытые парчой шубы, женские и мужские платья в жемчуге, в драгоценных камнях, в золоте. Вот уж воистину — шкатулка земных чрезмерных соблазнов.

Казачья старшина, приодевшаяся для торжества, даже потеряться не могла среди всеобщего великолепия. Как стайка воробьев в клетке павлина, казаки хоть и хорохорились, но всем было видно, что тяжко им здесь, что стыдно им за свои лучшие наряды — словно нищие посреди хором.

— Который сын Хмельницкого, покажите! — Княжна Роксанда как появилась в храме, так сразу и затормошила своих подружек. — Вон тот, чернобровый? Ах, какой казак!

— Это — Федоренко! — объяснила княжне всеведущая Эмилия.

— А где Тимош, спаситель моего батюшки?

— С пушком на губе.

— Этот угрюмый?! Господи, да он же рябой!

На Роксанду стали оборачиваться, и она поспешно затаилась, присмирела, но, постояв, изображая на лице молитвенную сосредоточенность, потянулась глазами к детинушке.

Прямая спина, жупан, как надутый, — столь выпуклы и могучи мышцы, лицо обожжено ветром и солнцем, но молодое, как мордочка теленка. Не усы — дымок. Шестнадцать весен человеку. Шестнадцать весен, а рот на замке, губы напряженно сомкнуты, глазами вперился в царские врата и ничего больше не видит. Глаза обрушиваются на каждый встречный взгляд, как на вражескую крепость, и не уступают нипочем.

«Могла бы я полюбить такого?» — подумала вдруг Роксанда и ужаснулась на самое себя. И поставила рядом с Тимошем пламенного, сгорающего от любви князя Вишневецкого, черноглазого ангела, который все понимает, все знает наперед, страдающего сначала за любимую и уж потом за себя. Потом поставила гордого самолюбца Петра Потоцкого, снисходительно разрешающего себя любить, настоящего чистопородного пана. И ужаснулась — ей хотелось, чтобы ее обнял этот неотесанный, этот безобразный казак.

Вздрогнула — Тимош смотрел на нее. Ей показалось, что ее грубо толкнули, она попробовала улыбнуться и не сумела. У нее достало силы не опустить глаз, но поглядеть глаза в глаза не посмела. Она боялась перевести дыхание, чтоб не вскрикнуть, но он скоро отвернулся и, уставясь на царские врата, шептал сухими, покрытыми коричневой коркой губами слова молитвы.

«Лучше в заточение, чем замуж за такого!» — сказала самой себе Роксанда и не поверила ни одному из этих слов.

Словно малый ветер обежал стены храма. Дрогнули язычки свечей, засверкали каменья, зашелестел шепоток. То явился в храм сын господаря Стефан со своими ближними людьми. И тотчас за малым ветром колыхнул платья и шубы большой ветер. Возбужденно вспыхнули каменья, золото заструилось, огонь заметался, и лица придворных озарила улыбка всеобщего беспрекословного восторга. Через храм на свое господарское место шел Василий Лупу.

Перед ним — постельник с серебряным жезлом, позади меченосец, опоясанный мечом, с господарской короной и булавой.