Тимош и Роксанда

«Да ведь он страх во мне ищет!» — догадался вдруг Хмельницкий и так весело рассмеялся, что Выговский вздрогнул от неожиданности.

— Ну что, Иван, письма пишешь? — задал гетман еще более неожиданный вопрос.

— Пишу, — ответил осторожно Выговский. — На то я и генеральный писарь, чтоб письма писать.

Улыбался, а в голове прокручивал вереницу своих помощников, слуг, доверенных: кто из них гетману служит более, нежели ему, их кормильцу? О каких это письмах говорит гетман? О всех ли письмах он знает?

Богдан заговорил о другом:

— Значит, пан Хмелецкий выступил против поляков и против Богдана? Мозыра в Корсуни ополчение против меня собирает. Матвей Гладкий — в Миргороде — от нашей булавы отложился, Богун — в Виннице на гетмана гневен. То, что Богун белоцерковским трактатам не подчинился, — это хорошо. А вот Мозыру и Гладкого хочу видеть. Ох как я их хочу видеть. Пиши, пиши письма, Выговский, зови всех полковников на раду. Ну, а теперь порадуй! Есть чем порадовать старика Богдана?

Выговский потупил голову.

— Видно, звезды, что ли, не так стоят, нет хороших вестей.

— Ну а что Варшава? Неужто их милостям и Белоцерковский мир не по нраву?

— Ты будто в мыслях читаешь, — сказал Выговский. — Сейм не подтвердил договора, сославшись на то, что коронный гетман Потоцкий превысил свои права, ибо не имел полномочий сената.

— Но ведь этот мир — нам кабала! — воскликнул Богдан. — Нет, они не мира хотят, они хотят видеть Украину с веревкой раба на шее. Что же король-то смотрит?

— Король гневается. Сейм, не закончив сессии, распущен. Упитский депутат пан Сициньский прислал письменную протестацию, а сам бежал из Варшавы.

— Либерум вето! — воскликнул Богдан. — Такого у них давно не бывало. А кто этот Сициньский?

— Он никто, но за ним стоит Януш Радзивилл.

— А ты говоришь, что нет хороших вестей! Паны грызутся — нам передышка.

— Есть слухи, будто подканцлер пан Радзеевский бежал в Стокгольм. Рассорился со своей женой пани Казановской, да так, что братья пани выгнали его из дому. Тогда он ночью обстрелял дом из пушек и взял приступом. Маршалковский суд приговорил подканцлера к инфамии и банниции.

— Поляки нажили еще одного врага, — сказал Богдан, внимательней, чем обычно, разглядывая генерального писаря. — У меня тоже есть добрая новость. Султан Магомет IV дал свое высокое соизволение на брак Тимоша с княжной Роксандой. Так что, Иван, пиши, пиши письма. Теперь каждый день дорог. Пока в Варшаве опомнятся, мы уже будем двумя ногами опять в Яссах.

Как только генеральный писарь ушел, Богдан достал списки с тайных посланий Выговского. Одно письмо было к Потоцкому, адресованное сразу же после Берестечка.

«Не только теперь, но и во всякое время я прилагал большое старание о том, — писал Выговский, — чтоб усердно и верно служить его королевской милости. А что ваша милость в последнем письме уверять меня изволишь в милосердии его королевского величества и важном повышении, то за это буду отслуживать вашей милости во всю жизнь тем же усердием и нижайшими услугами… Об одном прошу, чтоб жизнь моя была в безопасности».

Второе письмо было адресовано в Москву.

«Если государь не изволит нас принять, то есть такие люди многие, что станут гетману наговаривать поддаться туркам или крымцам, а у меня того и в уме нет, чтоб, кроме великого государя, куда помыслить, только бы великий государь пожаловал меня, холопа своего, велел бы мне свою грамоту прислать, чтоб гетман и никто другой о том не знал. И в Путивль свою грамоту велел прислать, чтоб меня приняли, когда я к великому государю поеду».

— Ах как дорога своя шкура! — усмехнулся Хмельницкий. — Всем себя запродал.

И думал о том, что Бог с ним, пусть себе живет, пусть всех надувает, не в Выговском нынче дело. Сцепиться с ним теперь — старшину от себя оттолкнуть, народ уже и сам отвернулся, будь он неладен, Белоцерковский мир!

Впрочем, Богдан знал, что его ждет, когда подписывал трактаты вслед за Потоцким, — выхода иного не было.

8

Послал Тимош казака в Чигирин к Карыху, чтоб ехал на пчельник, взявши с собою толмача, недавно принятого на службу.

Карых приехал с Петро Загорулько, с толмачом и пригнал пару овечек. Одну казаки тотчас зарезали, насадили на вертел.

Толмач, русоголовый, кареглазый, сверкнул такой белой, такой нежданно застенчивой улыбкой, что сердце Тимоша вдруг омыла теплая волна радости и родства. Ему показалось, что он уже знал этого человека, знал очень хорошо, что они любили друг друга… Тимош глянул на спутника сбоку, проверяя себя.

Толмачу было лет тридцать — по виску к глазу морщинки. Нет, не встречал прежде этого человека, да только сердце на своем стоит — свой это, близкий.

— Тебя Георгием зовут? — спросил Тимош.

— Георгием.

— Ты в Молдавском княжестве бывал, говорят?

— Бывал.

— Расскажи.

— О народе или о князьях?

— И о народе, и о князьях.

Просохшая песчаная тропа, игриво выгибая спину, бежала по молодому лесу. Глазастые белые звезды усыпали землю, и тонкий сладкий запах, оберегаемый стеной кустарника, чудился золотым, и казалось, что это так пахнет солнце.

— Простой народ Молдавии — не чета своим князьям, — сказал Георгий.