А отец танцевать не умел. Он был очень сильный, добродушный, и когда он без всяких танцев просто шагал по полу, то и тогда в шкафу звенела вся посуда.
Он посадил себе Чука с Геком на колени, и они громко хлопали всем в ладоши.
Потом танец окончился, и люди попросили, чтобы Гек спел песню. Гек не стал ломаться. Он и сам знал, что умеет петь песни, и гордился этим.
Баянист подыгрывал, а он им спел песню. Какую – я уже сейчас не помню. Помню, что это была очень хорошая песня, потому что все люди, слушая ее, замолкли и притихли. И когда Гек останавливался, чтобы перевести дух, то было слышно, как потрескивали свечи и гудел за окном ветер.
А когда Гек окончил петь, то все зашумели, закричали, подхватили Гека на руки и стали его подкидывать. Но мать тотчас же отняла у них Гека, потому что она испугалась, как бы сгоряча его не стукнули о деревянный потолок.
– Теперь садитесь, – взглянув на часы, сказал отец. – Сейчас начнется самое главное.
Он пошел и включил радиоприемник. Все сели и замолчали. Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.
Большие и маленькие колокола звонили так:
Чук с Геком переглянулись. Они угадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.
И этот звон – перед Новым годом – сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море.
И конечно, задумчивый командир бронепоезда, тот, что неутомимо ждал приказа от Ворошилова, чтобы открыть против врагов бой, слышал этот звон тоже.
И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья.
Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной.
На графских развалинах
Из травы выглянула курчавая белокурая голова, два ярко-синих глаза, и послышался сердитый шепот:
– Валька… Валька… да заползай же ты, идол, справа! Заползай сзаду, а то он у-ч-ует. Густые лопухи зашевелились, и по их колыхавшимся верхушкам можно было догадаться, что кто-то осторожно ползет по земле.
Вдруг белокурая голова охотника опять вынырнула из травы. Свистнула пущенная стрела и, глухо стукнувшись о доски гнилого забора, упала.
Большой жирный кот испуганно рванулся на крышу покривившейся бани и стремительно исчез в окне чердака.
– Ду-урак… Эх, ты! – негодуя, проговорил охотник поднимающемуся с земли товарищу. – Я же тебе говорил – заползай. Там бы сзаду как удобно, а теперь на-ко, выкуси… Когда его опять уследишь.
– Заползал бы сам, Яшка. Там крапива, я и то два раза обжегся.
– «Крапива»! Когда на охоте, то тут не до крапивы. Тебе бы еще половик подостлать.
– А раз она жжется!
– Так ты перетерпи. Почему же я-то терплю… Хочешь, я сейчас голой рукой ее сорву и не сморгну даже? Вру, думаешь?
Яшка вытер влажную руку, выдернул большой крапивный куст и, неестественно широко вылупив глаза, спросил, торжествуя:
– Ну что, сморгнул? Эх ты, нюня.
– Я не нюня вовсе, – обиженно ответил Валька. – Я тоже могу, только не хочу.
– А ты захоти… Ну-ка, слабо захотеть?
Веснушчатое курносое лицо Вальки покраснело; не принять вызова он теперь не мог.
Он подошел к крапиве, заколебался было, но, почувствовав на себе насмешливый взгляд товарища, рывком выдернул большую, старую крапивину. Губы его задрожали, глаза заслезились; однако, силясь вызвать улыбку, он сказал, немного заикаясь:
– И я тоже не сморгнул.
– Верно! – по-чистому согласился Яшка. – Раз не сморгнул, значит, не сморгнул. Только я все-таки посередке хватал, а ты под корешок, а под корешком у ей жало слабже. Ну, да и то ладно! Знаешь что? Пойдем давай во двор, там девчонки играют, а мы им сполох устроим.
– А мать дома?
– Нет. Она на станцию молоко продавать пошла. Никого дома нету.