Тимур — сын Фрунзе

Московец выдвинул ящик и выложил на стол кобуру с пистолетом и кортик в чехле.

— Это — тоже его личное. Возьмешь и положишь в чемодан. Туда же и реглан, если втиснется. Переправим родственникам.

Шутов взял пистолет и кортик, нечаянно зацепив часы. Рыжий зайчик на потолке перескочил с одного бревна на другое. Помолчав, Московец вонзил остро вспыхнувший взгляд в Домогалова:

— Говоришь, вражеская пуля не берет? Она, друг ситный, даже таких отважных и сноровистых орлят, как Тимур, берет. А с машиной так поступим. Вывози с механиками поломанный «як» младшего лейтенанта, ремонтируй его и — летай. Мсти и за Елисеева, и за Тимура, и за всех наших павших. А главное — за себя, за то, что их, «рихтгофенцев», считал орлами, а себя курицей. Уразумел?

Домогалов вскочил, даже затрясся:

— Да я… да вы еще узнаете… Спасибо, Батя, за веру.

. — Но-но, Батя… — проворчал Московец, раздавливая в пепельнице окурок. — У меня еще таких сынков, чтоб в трибунал попадали, не водилось. Ты ж не в счет. А верю потому, что не могу допустить, чтоб в такой тяжкий для фронта час летчик на земле отсиживался. Для чего тебя учили?

— Вот вы увидите… вы еще узнаете… — сбивчиво лопотал тот, размазывая рукавом по худому лицу слезы.

Шутов неприязненно глядел на него и не верил ему. Не' верил ни слезам, ни перерождению. И еще огорчительно было сознавать, что подбитый «як» поручен неприятному ему человеку.

Измученный долгой дорогой и бессонницей, опустошенный от сознания, что Тимур погиб, спасая его, вернулся Иван Шутов домой. Хозяйка встретила постояльца опухшими от слез глазами.

— Ванюша, да что же такое творится на белом свете? Да когда ж оно кончится, лиходейство постылое?

Шутов стоял перед женщиной с опущенными руками. Сказал низким, застуженным голосом:

— Никогда, если мы сами не прикончим лиходеев. — И лицо его изломалось в страшной гримасе. — А мы их прикончим, беспременно прикончим!

Прихрамывая, прошел в темную комнату. С минуту постоял, не зажигая света. Потом повернул выключатель.

Чемодан, настороженно поблескивая застежками, выглядывал из-под осиротевшей кровати. Опустился на колени, выдвинул, открыл крышку.

Поверх аккуратно сложенной коверкотовой гимнастерки с лейтенантскими петлицами лежал черный диск с красной круглой наклейкой. Шутов с минуту в каком-то замешательстве смотрел на траурное сочетание цветов патефонной пластинки и думал: «Странно… Зачем он ее привез сюда?» Повертел в руках и понял: «Орленок»!»

Тяжело поднялся и вышел на хозяйскую половину. Молча шагнул к этажерке, осторожно снял ажурную салфетку крестецкой строчки, открыл и завел патефон. Проснувшийся голос певца затянул широко и задушевно:

Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди!
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один…

Хозяйка замерла в дверях на кухню и слушала, подперев ладонью подрагивающий подбородок.

Иван в чем пришел — еще не снял мехового комбинезона и шлемофона, — в том и попятился к выходу, пораженный знакомыми, но по-новому зазвучавшими сейчас словами песни.

— Что же я здесь? — забормотал он и, развернувшись, навалился плечом на дверь.

— Ванюша, куда ж ты… в такую морозливую ночь-то!

Он ее не слышал. Хромал в сенцах и клацал щеколдой, подгоняемый беспощадным голосом певца:

Орленок, орленок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел…

Безлюдную улицу омывало мертвенное лунное свечение. Снег сбойно поскрипывал под унтами, и этот звук неровных шагов как бы подгонял его, заставляя идти еще быстрее…

Клубная землянка БАО дохнула густым настоем хвои: венки, венки — от выхода и в мерцающую глубину. На столе в окаймлении поникших сосновых и еловых метелок — тесовый гроб, выкрашенный красной эмалью. В стороне, как свечи, тлели патронные светильники. У гроба, замерев, стояли сержанты Менков, Шустов, Аверченко, Лукьяненко. В глубине тихо переговаривались Захаренков и Дмитриев. Усенко сосредоточенно приметывал к рукаву шинели Дроздихина траурную повязку.

Шутов шагнул к изголовью и замер. Почетный караул через каждые десять минут сменялся, а он, как стал, так и простоял до утра…

3

Летчиков хоронили рядом с аэродромом, на Ямском кладбище.

Мало кто из крестецких поселян знал, что по их улицам ходит, а с военного аэродрома вылетает на фронт сын легендарного полководца. А не вернулся летчик с задания — все улицы и улочки облетела горестная весть: погиб наш, крестецкий… сын Фрунзе.

И потянулся с рассветом 21 января народ на южную окраину Ямского кладбища, к свежей, выдолбленной в промерзшем грунте могиле. Плотным полукольцом осадили поселяне замерший в суровом молчании строй летчиков. Кроме улетевшего на задание звена старшего лейтенанта Усенко и патрулей, охранявших небо над аэродромом и кладбищем, весь полк явился проводить в последний путь своего товарища. Пришли и соседи — истребители и штурмовики.