Тимур — сын Фрунзе

— Жорик, умница, ты очень хорошо сказал! — захлопала в ладоши Нина. Ее поддержали Рита, Вера и Лара.

Тимур встал и, обогнув стол, подошел к бывшему старосте класса, обнял его:

— От имени армейской восьмерки.

— Вот кого бы тебе надо назначить тамадой, — толкнул локтем в бок Леву Олег Баранцевич.

Гербин даже подскочил на стуле:

— Да за такую речь надо б еще выпить! Ребята, раскупоривайте лимонад — он тоже шипит, как шампанское!

И они, тринадцать бывших одноклассников, отказавшись от традиционного чая, пили лимонад, уписывали торт, яблоки, снова пели «Орленка». А когда расходились, дали слово не терять друг с другом связи, куда б судьба их ни забросила.

2

— Сегодня буду тебя провожать долго, — сказал он.

— Да, Тим, — сказала она.

И он повел ее сначала к улице своего раннего детства. Он нес патефон и книгу, она — альбом с пластинками. Москва еще шумела, перемигивалась огнями светофоров, а здесь, на улице Грановского, дремала обычная тишина. У красного здания с боковыми выступами и фасадной оградой, за которой проглядывался дворик, Тимур остановился.

— Постоим минуту? — попросил он.

— Да, Тим, — тихо сказала она и стала рядом.

Почти все окна залиты ровным светом и только на втором этаже правого крыла темны. И он молча смотрел на те темные, траурные для него окна их бывшей квартиры. Ей стало жалко его, захотелось обнять, говорить что-нибудь ласковое, но разве она осмелится сама… первая?

Потом узкими улочками вышли на улицу Горького и спустились к Охотному ряду, а там — и Красная площадь. Лучи «юпитеров» заливали ровным светом багряный фон Кремлевской стены, на котором рельефно вырисовывались серебристо-голубые ели; они стояли безмолвно и неподвижно, как часовые в островерхих шлемах.

Всякий раз, когда Тимур ступал на глянцевитую броню брусчатки Красной площади, он испытывал волнение: в просвете между траурно-зеркальной гранью Мавзолея и затененной елью отчетливо просматривался надмогильный бюст отца. Так и сейчас, чтобы лучше рассмотреть его, Тимур подвел Веру ближе к трибунам. Она поняла и сама теперь предложила:

— И здесь постоим, Тим.

Он благодарно взглянул на нее и кивнул.

На Спасской башне переливчато прозвучала мелодичная увертюра курантов, и тут же густо и сочно ударило: «Дон-н… дон-н…» И так двенадцать раз…

Полночь.

— Тим, начинается новый день.

— И мы его никогда не забудем, да?

Он взял ее под руку и повел вниз, к реке. Выйдя к набережной, повернули вправо и пошли к Большому Каменному мосту, пересекли его и остановились у парапета, на том месте, где много лет назад стояли и ели ее любимое фруктовое мороженое. Тимур спросил:

— Помнишь это место?

— Да, Тим… Я все помню, — сказала и зябко повела плечами.

— Тебе холодно?

Он поставил патефон на гранитную тумбу парапета, положил на крышку книгу и, сняв пиджак, накинул ей на плечи.

Она с затаенным радостным страхом ощутила прикосновение его одежды. А он, в белой рубашке, с темным галстуком, стоял перед ней, высокий, сильный, заботливо поправляя накинутый пиджак и выпрастывая из-под пего тяжелую косу.

— Вот так… Теперь не озябнешь. И дай-ка пластинки, положу.

Она смотрела на него и думала, что он сейчас очень красивый, и еще думала о том, что он скоро надолго уедет.

— Ты что? — поймал он ее опечаленный взгляд.

Не призналась, совсем о другом спросила:

— Что у тебя за книга? У Левы почитать взял?

— Нет. Это твоя книга.

— Моя?

— Со вчерашнего дня. Думал при расставании вручить. Это тебе на память об окончании школы, о нашей встрече.

— Спасибо, Тим. — Она отвернула обложку. — Чехов… А надпись не разберу. Темно.

— Прочтешь после, а сейчас скажи — только пусть не покажутся мои слова избитыми — будешь ждать?

Даже под защитой его пиджака она ощутила ознобный холодок, который пронизал все ее тело. Тимур подошел к ней вплотную и несмело привлек к себе. Взглянув на него большими испуганными глазами, она сбивчиво промолвила:

— Тим, скажи честное слово, что ты… что ты не станешь целоваться, если я отвечу… если я скажу — всегда-всегда буду ждать только тебя.

— Верка… Моя хорошая Верка… Даю честное слово, слышишь? Честное слово даю, что сейчас тебя поцелую… — А потом приподнято объявил: — Будем танцевать! Прямо здесь, на нашем первом причале… Позволь… Ах, да! Музыку!

Он говорил быстро и, раскрыв патефон, вытащил из альбома первую попавшуюся пластинку; под шаляпинскую «Блоху» стремительно закружил Веру, подпевая:

— Блоха?.. Ха-ха!

Когда же наконец они медленно двинулись дальше и, свернув в переулок, дошли до ее семиэтажного дома, она неожиданно спросила:

— Тим, писать будешь?

— Каждый день!

— Честное слово? Не преувеличиваешь?

— Вера не верит. Тогда так: каждый выходной!

— Тим… и я хочу тебе подарить что-нибудь на память, — Она порылась в альбоме. — Прими вот эту пластинку.

Он осторожно обнял ее и шепнул на ухо:

— Спасибо, Вера… Верочка… Моя Верка. Я ее как талисман всегда буду возить с собой и — слушать.

— Но учти, это — не «Блоха» и конечно же не «Рио-Рита», — сказала и торопливо коснулась губами его горячей щеки. — Это — мой любимый «Орленок».