Тимур. Тамерлан

— Если выиграешь у меня подряд три партии, сделаю тебя главнокомандующим вместо Джеханшаха, — добавил Тамерлан.

На другой день великий эмир почувствовал себя ещё хуже. Рука и нога болели так, что время от времени он стонал. Утром он не молился, но потом совершил все положенные намазы — и зухр, и аср, и магрш, и ишу. Он сильно переменился, осунулся, в глазах его сквозила тоска. Играя в шахматы с Аллахдадом, он вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Большой грех — пить вино и предаваться необузданному веселью. Хорошо, что мы, мусульмане, враги всякого хаира!

Аллахдад внимательно на него посмотрел, вскинув брови от удивления, но ничего не сказал, а снова увлёкся игрой и вскоре поставил хазрету мат слоном.

— Вторую партию сыграем завтра, — сказал Тамерлан. — Надо ограничивать себя и в играх.

Он вспомнил о «Тамерлан-намэ», которая лежала нетронутой, ожидая своего продолжения вот уже больше двух недель. Искендер приготовился писать.

— Таким образом я остался победителем, вернулся в Карши и, довольный успехом, там отдыхал, — стал диктовать Тамерлан, но тут умолк и молчал минут десять. Потом произнёс: — Как бы я хотел сейчас вернуться в тот далёкий день! Я был ещё так молод, радовался, как ребёнок, каждому самому ничтожному успеху. Не понимаю, как можно быть просто человеком. Например, писарем, как ты. Или просто хорошим полководцем, как Аллахдад. Нет, если уж жить на белом свете, то лучше всего быть Тамерланом, как я. Что ты так смотришь? Должно, думаешь: «Ну-ну! Чего ж хорошего! Рука и нога не двигаются, стебелёк не поднимает головку, жёны направо и налево изменяют… Угадал твои мысли?

— Угадали, хазрет, — кивнул Искендер и тотчас страшно испугался своей неосторожной смелости, граничащей с безрассудством. — То есть не вполне. Я действительно подумал, что плохо быть без руки и ноги, но про жён… Почему вы решили, что вам изменяют жёны?

— А думаешь, нет? Вряд ли. Да я просто знаю, что изменяют, вот и всё. Не дуры же они у меня. Хотя, конечно, могли бы и подождать, пока я подохну. А ведь я скоро подохну, Искендер. Тебе будет жалко меня?

— Вы не умрёте, хазрет.

— Никогда?

— Во всяком случае, вы не имеете права умирать, пока не завоевали Китай и земли франков.

— Ты прав. Как всегда, прав. Не хочется больше писать. Воспоминания о молодости навевают на меня тоску. Пусть лучше позовут того араба-арфиста со смешным именем.

— Исра ва-л-Мираджа?[167]

— Да-да, его. Он хорошо играет. Хочу послушать арфу и подремать под её водянистые звуки.

Наступала осень. Вечер веял прохладой, звёзды и ущербная луна сияли чисто и бодро. Жители Самарканда отдыхали после многих дней праздников, торжеств, казней, сумятицы. Они уже начали вовсю мечтать о том дне, первого раджаба, когда измеритель вселенной отправится в свой великий поход на Китай. Тогда совсем хорошо станет в Самарканде — тихо, спокойно, безмятежно…

А измеритель вселенной лежал тем временем в своём синем дворце Кок-Сарае, слушал арфу и тосковал обо всём, что минуло, кануло, схлынуло, сгинуло в его долгой жизни. Араб-арфист вдохновенно импровизировал, быстро подметив, в каком настроении Тамерлан и какую музыку ему надо играть. Он сам уже чувствовал себя так, будто прожил много насыщенных лет, покорил мир, ждёт смерти и страдает от боли в руке и ноге.

Когда наступило время ночного намаза, Тамерлан помолился и вновь заставил арфиста играть. Слушал и погружался в сон, надеясь, что назойливое сновидение сегодня не повторится.

Глава 37 Азраил

— Я не боюсь тебя! Тебя нет! Тебя не существует на свете! — смело произносил он, как заклинание, и уже шёл по страшной степи, в которой всякий раз встречался с покойной бабкой, сказавшей при последней встрече, что она — бабушка Смерть. Он шёл бодрым шагом, обе ноги у него были целы и невредимы, а в правой руке он держал острую сверкающую саблю, полный решимости разрубить надвое надоевшую старушонку, если только она попадётся у него на пути. Но на сей раз её нигде не было. И он торжествовал — она всё хотела запугать его и в конце концов испугалась сама! Ему хотелось хохотать от радости и бежать по этой цветущей весенней степи босиком. Он скинул с ног старые, ношеные-переношеные отцовы войлочные пошевни и побежал, но вскоре ступни его почувствовали под собой что-то скользкое и шевелящееся. Он остановился и застыл в ужасе — под ногами у него вместо земли и травы был сплошной ковёр из шевелящихся человеческих языков и живых, моргающих человеческих глаз. Оцепенев от ужаса, он напрягся, подпрыгнул и взлетел, полетел по небу, напрягая всю свою могучую волю, чтобы не упасть, но воли уже не хватало, и он стал падать, падать, падать, тысячи глаз и растущих из земли языков становились всё ближе и ближе. Вот-вот он плашмя упадёт на них…