Тина

– …Меня часто одолевали жуткие подозрения, что Кирка не дурак: когда надо быстро соображает что к чему, кумекает, если ему на пользу, ненадолго становится изворотливым, иногда даже может находчиво и холодно возразить. Человек он не шуточный, хоть и под шута ладится. Если дело касается его интересов, он нападает и защищается с энергией и хитростью тигра. Силач, богатырь! Облапошил Тину, присосался к ней, эксплуататор чертов, гений раздолбанный. Давит на нее, заставляет чувствовать, будто она в ответе за него. Не тот сильный, кто одним взглядом ставит на колени, а тот кто одной улыбкой с них поднимает.

– Похоже, для нее он на самом деле первое время был ни больше, ни меньше чем фантастический, неописуемый гений.

– А на каждое мое ядовитое замечание огрызался просто и тупо, как последний двоечник. Сильно закладывал с первым встречным-поперечным, не гнушается общаться по этому делу с любым желающим, особенно если на дармовщину, страшно не любил, когда его обносят рюмкой, относил этот факт к неуважению, но видно, последний ум еще не пропил. Неплохо пристроился, зараза… Ничего хорошего Тине за всю жизнь не сделал. Не понимал, что не будучи задействованной, душа потихоньку отмирает… И потом, – пойми меня правильно – я не против высокой любви, но голову-то на плечах носить еще никто не отменял. А она… Может, ты тоже считаешь, что отношение Тины к Кириллу – любовь в лучших ее проявлениях?

Нет, я бы такого турнула сразу после нескольких досадных происшествий, он у меня и пикнуть бы не посмел, да и не успел. Он у меня не смог бы своевольничать, быстро превратился бы в шелкового. – Инна подняла свой гордый резной профиль. Его увеличенная копия-тень запечатлелась на стене размытым фото-негативом. – Ой, не могу! Как вспомню Тину, так кажется, будто кто-то незримый вытаскивает из моего никчемного обмякшего тела мою парализованную бездонной жалостью бедную душу. Старею, годы берут свое. Слабой, слезливой становлюсь. Где мои семнадцать лет!

Знаешь, Жанна, я недавно опять поймала себя на мысли, которую вот уже многие годы гнала от себя прочь по причине ее абстрактности. Мне часто казалась, что я близка к разгадке поведения Кирилла, но не представляла, что она мне раскроет такое. Я даже самого Кирилла хотела спросить об этом, но судьба спасла меня от необходимости принять на себя столь трудную дерзновенную задачу. Я боялась своим вопросом окончательно сломать его. Понимаешь, я тебе первой открываюсь, не проболтайся, пожалуйста. Когда я, разглядывала Кирилла в нашу последнюю встречу, то у меня опять мелькнула странная, даже я бы сказала, парадоксальная мысль. Мне показалось, что я сделала потрясающее открытие: Кирилл не нашел себя в жизни, другой дорогой пошел – вот в чем причина его постоянных метаний, неудовлетворенности и неустроенности души.

– Да, сказать ему об этом было бы некстати, – усмехнулась Жанна. – Ему итак крепко от тебя досталось.

– Я не шучу. Понимаешь, он не тот, за кого себя выдает. Какой он физик? В нем же погиб артист и возможно, хороший. Вот где его ожидало интересное будущее. В нем, возможно, есть сильное актерское начало. Он хорошо знает цену жесту. Хотя, конечно, с его-то нервной системой… А там кто знает…

Если я права, то это же трагедия всей его жизни, и тогда понятно, почему его ничего не трогает, не мучает, не интересует в профессии. Ошибка привела к тому, что он разуверился в себе. Именно дарование артиста составляет в нем единое целое. Недаром мне часто казалось, что у него артистические переживания, но никак не подлинные. В какие-то моменты я замечала, что ему доставляет истинное удовольствие следить за изысканностью произносимых им выражений, цепляться за слова, готовые ускользнуть, и вдруг, с победоносной самоуверенностью, даже с величием древнего божества, громогласно выдавать шокирующие меня монологи. Удивляла и трагическая широта его жестов, и неожиданная молящая мягкость его голоса с оттенками ласковости, кротости или нарочитой уклончивости. А эта его щемящая, чисто русская печаль, обреченность. Ее не придумаешь, она так и лезет из глубины его души и выпирает отовсюду.

Иногда мне казалось, что он приходит в состояние эйфории от своей значимости, от ума и уже не продумывает до конца ситуации, о которых говорит, а просто начинает нести восторженную ахинею. Я пытаюсь доказать, что он утверждает ерунду, но он уже не в состоянии воспринимать чужие слова. О счастлив восхищением собой.

У меня часто складывалось впечатление, что когда Кириллу казалось, что его не слушают, оскорбляют или еще чем-то задевают самолюбие, он не контролирует себя, и в эти моменты не понимает, что говорит, что делает. Я боялась что в этом состоянии он мог совершить что-то неожиданное, из того что сидит в его подкорке, и что это добром не кончится, поэтому старалась по возможности не касаться его слабых мест. А в тот день разошлась… А может, он и тогда играл?