Тина-Делла

— Тина-Делла понимает меня, — сказал я. — И мне иногда кажется, что я ее — тоже.

— Возможно, — он чуть приподнял уголки губ. — Возможно, вам уже кое-что удалось, тан-Лоуренс. Не прекращайте попыток, прошу вас.

* * *

Она рисовала кубы и чашки, и бронзовые статуэтки, и пластиковые листья в мраморной вазе; она смотрела на меня, полуоткрыв губы, и медленно, по слову, рассказывала.

Свои ранние годы она помнила смутно. Ее отец погиб — каким образом, Делла не сказала. Ее мать вышла замуж во второй раз — за тан-Глостера, и несколько лет прожила с ним в покое и даже счастье; что случилось с ней потом, Делла категорически отказывалась говорить.

— Она умеры-ла, — твердила моя бедная ученица, и я поспешно переводил разговор на другое.

После обеда — а обедали мы, как и завтракали, втроем — я поднимался к себе, читал, размышлял, пытался делать кое-какие наброски; тина-Делла в это время выходила наружу и долго гуляла в одиночестве, возвращаясь только к ужину.

Однажды я спросил у хозяина, не считает ли он, что эти одинокие прогулки опасны.

— Куда опаснее сидеть в четырех стенах, — ответил он с усмешкой. — Жить в Медной Аллее и не выходить под солнце — это, знаете ли, по меньшей мере чудачество.

Он намекал на мою нелюбовь к прогулкам. Я в самом деле пытался выйти всего два или три раза; окрестности Медной Аллеи лишены были для меня малейшего очарования.

— Там есть пещеры, — говорил тан-Глостер, жмурясь от удовольствия, — с чрезвычайно интересными оптическими эффектами. А сочетания полей — это настоящий театр, мой друг, только надо всегда иметь при себе робота, который вытащит вас, если вы потеряете сознание… Поверить трудно, что всего в часе быстрой ходьбы от Медной Аллеи вы найдете вход в естественный тоннель, по форме напоминающий человеческий кишечник… Там, в каменных карманах, имеются скопища газов, и прелюбопытных газов! Жаль, что я не могу предложить вам разделить со мной радость подземной прогулки…

Я бормотал что-то о собственной несклонности к авантюрам; тан-Глостер смотрел на меня, и под этим взглядом сырой холод больших комнат становился еще пронзительнее.

Тем временем тина-Делла демонстрировала то редкостное добронравие, то чудеса отвратительного характера. Всякий раз, когда она бросала на меня полный раздражения и ненависти взгляд (это могло случиться по ничтожной причине, например, когда я предлагал закончить урок на две минуты раньше), я испытывал желание расторгнуть договор; уже через полчаса тина-Делла просила прощения так искренне и трогательно, что я всякий раз удивлялся: как можно было злиться на этого несчастного ребенка?

* * *

Пришел день, когда ученица заявила мне со всей определенностью, что желает реализоваться в качестве пейзажистки. Она и раньше намекала мне, что пора бы выйти с этюдником «под солнце»; на этот раз я не сумел придумать причины для отказа.

Был день. Ветер завывал во внешних микрофонах; во внутренних напевала Делла — говорила сама с собой на языке постояльцев. Я оглядывался, отыскивая ракурс для первой пробы; везде было одно и то же: оплывшие очертания скал, старые отпечатки подошв в слежавшейся пыли, ряды камней-черепков — застывшие муравьиные тропы.

Все оттенки серого и бежевого. Щели, каверны, и снова оплывшие очертания скал.

Делла шагала, как человек, привыкший к прогулкам по пересеченной местности; легкая накидка до пят — а по местным традициям девушка не могла выйти из дому в «голом скафандре» — стелилась по ветру, складками повторяя окружающий нас ландшафт.

Я наконец-то выбрал место для этюдника. Делла играючи перескакивала с камня на камень; она отошла довольно далеко, мне доставляло удовольствие наблюдать за ее танцующей прогулкой, гораздо большее, по правде сказать, чем созерцание унылого пейзажа…

Я решил не окликать ее. Осмотрелся, выбрал наименее уродливый, с моей точки зрения, холм и взялся за небольшой набросок — просто так, чтобы дать Делле общее представление о натурных зарисовках. Сеточка — общие контуры — свет и тень — цветовая гамма…

Разрешающая способность моего этюдника позволяет читать книгу, отражающуюся в глазах парящего в небе орла. Кисть воспроизводит цветовые нюансы, не различимые глазом; в этюднике есть функция, позволяющая пользоваться уже готовыми наработками, одних только оттенков человеческой кожи — около миллиона…

Я почти никогда не пользуюсь этой функцией. Разве что «быстрый» портрет на заказ…

Да, я писал портреты в космопорте. За три минуты, за три кредита. Лица сливались — была будто прорезь в пространстве, овальная дыра, в которой появлялось очередное лицо, и я воспроизводил его автоматически, несколькими прикосновениями.

Никто не верил, что я выживу; моя бывшая жена все ждала, и до сих пор ждет.

С тех пор я не пишу портретов…

Прошло десять или пятнадцать минут; Делла, нагулявшись, вернулась и встала за моей спиной. Я слышал ее дыхание — слишком частое, как мне показалось. От бега?

Я закончил работу и включил печать. Через несколько секунд набросок был готов — еще теплый, приятный на ощупь, с хорошо ощутимой фактурой каждого мазка.

— Чт-то это? — спросила она тихо.