Тингль-Тангль

Ямакаси больше не держит ее, он даже отодвинулся, но почему тогда Васька не может избавиться от ощущения, что его холодные пальцы все крепче и крепче сжимаются на ее шее?

– Ты колеблешься, – печально констатирует он. – А она – нет.

– О чем ты?

– О том, что если этого не сделаешь ты, то сделает она.

– Что она сделает? Что должна сделать?

– Она хочет убить тебя.

Смысл произнесенного не сразу доходит до Васьки. Оказывается, мотоцикл был нужен пауку для того, чтобы сбить Ваську на пустынном шоссе; трамвай – для того, чтобы перерезать ее пополам, а птица – для того, чтобы выклевать Ваське глаза. Васька терпеть не могла свою старшую сестру (да, да, да!), – но она и подумать не могла, что Мика платит ей той же монетой.

– Неправда. Ты врешь… Поганый узкоглазый азиат!

– Я не вру, – Ямакаси смотрит на Ваську с сочувствием, как на тяжелобольную, коей Васька, безусловно, является. – Она сама мне это предложила.

– Ты врешь…

– А разве ты… Ты сама не предложила мне то же самое?

– У меня… были основания, – жалко лепечет Васька.

– У нее их было не меньше, поверь… Во всяком случае, по тому, что она мне рассказала, тебя нужно было пристрелить еще в нежном возрасте.

Васька вот-вот расплачется. Ей жалко себя и хочется спрятаться в упоительно-черной кладовке, о которой она не вспоминала последние лет семь. Никому, никому нельзя верить, она правильно делала, что не верила пауку все эти годы, но чуть не попалась на удочку Ямакаси: вот и сейчас он смотрит мимо нее своими пустыми узкими глазами, определить направление взгляда невозможно. Что, если сейчас распахнется дверь и на пороге возникнет ведьма? И оба они будут долго смеяться над Васькой, прежде чем уничтожить ее.

– Боишься, что она сейчас придет? – Ямакаси нельзя отказать в проницательности. – Сколько она не была здесь?

– Не знаю, – подбородок у Васьки предательски дергается. – Она никогда сюда не заходила… С тех пор, как я тут обосновалась.

– И сейчас не придет. Я ведь на твоей стороне, кьярида.

– На моей?

– Ну, конечно. Я ведь люблю тебя. Ничего не изменилось, поверь.

– Но ты же сам сказал – она хочет меня убить…

– Я просто слушаю ее. Играю с ней в игру. Тяну с ответом. Ты еще хочешь вернуть все обратно? Оставить все, как есть?

– Нет. Сделаем то, что задумали.

– Вот и умница, кьярида… А, в общем, с вами не соскучишься, девочки. Кровь в жилах стынет от такой взаимной сестринской любви.

Васька силится что-то сказать, возразить, объяснить, но Ямакаси накрывает ее губы сначала ладонью, а потом жадным ртом. Рот почти такой же, как и крыши, по которым путешествует странный азиат; он сделан из того же материала – кровельного железа, с самыми разными добавками: ржавчина, пакля, битум, птичий помет. Васька то скользит вниз по водосточным трубам тела Ямакаси, то взлетает вверх – по пожарным лестницам тела Ямакаси; на юго-западной оконечности тела Ямакаси – Смольный, на юго-восточной – Исаакий, из сердца (расположенного справа) торчит шпиль Петропавловки, в головах у Ямакаси – январское солнце, в ногах – июльская радуга,

и весь он – вода

и весь он – железо

и весь он – гранит

тебе хорошо? – шепчет Ямакаси, и в Васькиной голове гремит гром, а в глазах сверкают молнии, а грудь и живот облепляют голуби, выпорхнувшие из слуховых окон: они пронзают острыми маленькими клювами и грудь, и живот, то, что происходит сейчас с Васькой так ново, что она не в состоянии даже крикнуть. А этого ей хочется больше всего кричать, кричать, кричать.

Вопить от радости, от сумасшедшего чувства свободы и от страха, что такое больше не повторится.

Никогда.

Тебе хорошо?

Надо бы что-то сказать ему, но Васькино иссохшее горло не в состоянии протолкнуть ни одного слова, а иссохшая тьма ее тела ждет, когда же он прольется в нее, оросит, омоет, – и он проливается, и орошает, и омывает, еще раз и еще.

А потом все повторяется по повой, и она снова слышит в отдалении раскинувшееся радугой тебе хорошо? – и снова ничего не отвечает.

Это могло бы длиться бесконечно, но заканчивается внезапно.

Не потому, что он устал – птица Кетцаль в принципе не знает усталости, ее перья крепятся к телу стальными болтами, – устала сама Васька. Она и рада бы повторить все сначала, и повторять снова и снова, но не сейчас, позже.

А сейчас она устала.

– Тебе было хорошо? – шепчет Ямакаси, и его татуировки подхватывают шепот, множат его, раскидывают над Васькой шатер из листьев, солнц и геометрических фигур.

– Ты еще спрашиваешь…

– Скажи, ведь с тобой никогда такого не было, правда? Ни один мужчина не был с тобой так, правда?

– Правда. Ни один. Ты удивительный.

– Я знаю.

Ямакаси улыбается, и блеск его зубов пронзает темноту, как прожектор одинокого маяка, выхватывая из нее осколки никому не нужных скульптур, надо бы выбросить к чертям всю эту рухлядь, Ямакаси прав, рассеянно думает Васька, надо выбросить все и оставить только лошадь Рокоссовского, иначе на чем будет висеть его рюкзак?