Тёмный карнавал [переиздание]

Летом то ли тридцать четвертого, то ли тридцать пятого года в Оушн-парке было организовано несколько выставок с большим вопросительным знаком, украшавшим вход. Впуск был свободный, поэтому я забрел на такую выставку. Там было множество банок, с утопленными котятами, со щенком, с другими устрашающими экспонатами, мне неизвестными. Это были зародыши на разных стадиях развития. Две недели, месяц, два месяца, три месяца и, наконец, восемь месяцев — почти готовый ребенок. И внезапно я осознал, что передо мной история человеческого рода. Меня бросило в дрожь… Я ничего не знал о жизни. И вот позднее, стуча как-то на пишущей машинке, я вдруг вспомнил эти банки и их загадочное содержимое. Поместив его мысленно в одну большую банку, я начал писать рассказ, и через два часа он был закончен. Речь шла о том потрясении, когда я впервые столкнулся с зародышами — мне ведь никто не сказал, что передо мной, на всей выставке не было ни одной подсказки. Ситуация самая метафорическая, об остальном догадайтесь сами.

Это была одна из тех штуковин, какие держат в банках где-нибудь в балагане на окраине маленького сонного городка. Из тех белесых штуковин, которые сонно кружат в спиртовой плазме, лупятся мертвыми, затянутыми пленкой глазами, но не видят тебя. Она гармонировала с безмолвием ночной поры, разве что запоет сверчок или запричитают в дальнем болоте лягушки. Одна из этих штуковин в больших банках — увидишь, и внутри екнет, словно тебе попался на глаза лабораторный чан с ампутированной рукой.

Чарли смотрел на нее в ответ, смотрел долго.

Его большие грубые руки с волосатыми запястьями долго цеплялись за веревку, ограждавшую экспонаты от любопытных зрителей. Он заплатил за вход десять центов и теперь смотрел.

Вечер подходил к концу. Карусель, лениво, монотонно звякая, впадала в спячку. За парусиновой палаткой дымили сигаретами и переругивались рабочие; там шла игра в покер. Огни гасли, на ярмарку с аттракционами спускалась темная летняя ночь. Народ кучками и рядами устремлялся к выходу. Где-то заговорило и смолкло радио, в бескрайнем луизианском небе, усеянном звездами, воцарилось безмолвие.

Во всем свете для Чарли не осталось ничего, кроме этой белесой штуковины, запертой в своей сывороточной вселенной. Челюсть у Чарли блаженно отвалилась, обнажая зубы, в глазах застыл восторженный вопрос.

Сзади, в тени, прозвучали чьи-то шаги; темная фигура казалась маленькой по сравнению с гигантом Чарли.

— О, — произнес человек, выступая из тени. — Ты еще здесь, парень?

— Ага, — буркнул Чарли, досадуя, что помешали его раздумьям.

Хозяину аттракционов понравилось любопытство Чарли. Он кивнул своему старому знакомцу в банке.

— Любимец публики; в своем роде, конечно.

Чарли поскреб свою крупную челюсть.

— А вы… вы не подумывали его продать?

Хозяин аттракционов широко открыл глаза, потом закрыл. Фыркнул.

— Не. Он привлекает посетителей. Им нравятся такие диковинки. С гарантией.

Чарли разочарованно присвистнул.

— Что же, — продолжал хозяин, — у кого водятся деньжата, тому, может быть…

— Сколько денег?

— У кого есть за душой… — Щурясь на Чарли, хозяин стал раздумывать и прикидывать на пальцах. — У кого есть три-четыре или, скажем, семь-восемь…

Чарли кивал, выжидая. Видя это, хозяин поднял ставку:

— …Долларов десять, а лучше пятнадцать…

Чарли нахмурился. И хозяин отступил:

— Скажем, долларов двенадцать.

Чарли ухмыльнулся.

— Кто имеет двенадцать долларов, тому я, так и быть, уступлю эту банку, — заключил хозяин.

— Забавно, — сказал Чарли. — У меня в кармане джинсов как раз двенадцать баксов. И я прямо-таки вижу: возвращаюсь я в Уайлдер-Холлоу с таким чудом и ставлю его на свою полку над столом. Пари держу, у ребят глаза на лоб полезут.

— Тогда послушай…

Сделка совершилась, Чарли принес банку в фургон и поставил на заднее сиденье. Лошадь при виде банки дернулась и заржала.

Во взгляде хозяина аттракционов отразилось чувство, близкое к облегчению.