Тёмный карнавал [переиздание]

— Сомневаешься, тетя Роуз, что я вступлю в брак? Думаешь, я неспособен жениться, любить, выполнять связанные с этим обязанности? Думаешь, я не созрел, чтобы иметь дело с женщинами и их уловками? Думаешь, я ребенок, размечтавшийся ребенок? Так погоди же! — Тряся головой, он заставил себя успокоиться. — Слушай, — сказал он себе, — это была муха, только и всего. Муха сомневается в любви или сомневаешься ты, а оттого и муха, и миганье? Тьфу, черт! — Он указал на четверку за столом. — Я собираюсь подбавить огоньку в печи. Через час я выселяю вас из дома раз и навсегда. Поняли? Отлично. Вижу: поняли.

За окном пошел дождь, холодный назойливый ливень, промочивший дом. Греппин нахмурился. С другими звуками можно справиться, но с шумом дождя — никак. Тут не помогут ни новые петли, ни смазка, ни крюки. Не затянуть ли крышу тканью, чтобы не стучало? Нет, это уж слишком. Нет. С дождем ничего не поделаешь.

Как никогда в жизни, он жаждал тишины. В каждом звуке заключался страх. А потому со звуками следовало всячески бороться.

Дробь дождя напоминала стук нетерпеливого гостя. Греппин снова погрузился в воспоминания.

Он представил себе остальное. Тот день две недели назад и тот час, когда он заставил их улыбаться…

Он взял мясной нож, приготовленный, чтобы разрезать за столом птицу. Семейство собралось по обыкновению в полном составе, со значительными, постными минами. Когда дети пробовали улыбнуться, тетя Роуз растаптывала их улыбки, как противных жучков.

Тете Роуз не понравилось, под каким углом Греппин держит нож, разрезая птицу. И еще она дала понять, что нож недостаточно острый. Ах да, острота ножа. Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, он закатил глаза и рассмеялся. Послушно заточив нож на бруске, он повторно взялся за птицу. Разрезав ее почти до конца, он обвел медленным взглядом их постные неодобрительные лица, похожие на пудинг с агатовыми глазками, и почувствовал себя так, словно его застали не с ощипанной куропаткой, а с голой женщиной. Греппин воздел нож и хриплым голосом крикнул:

— Боже мой, да почему никто из вас никогда не улыбнется? Ну так сейчас вы у меня заулыбаетесь как миленькие!

И он несколько раз взмахнул ножом, как волшебной палочкой.

И в скором времени — смотри-ка! Заулыбались все до одного!

Он оборвал воспоминания на середине, скомкал их, смял в шарик и отбросил. Быстро встал, вышел в холл, оттуда в кухню, спустился по темной лестнице в подвал, открыл дверцу печи и уверенно, умело развел жаркое пламя.

Вернувшись наверх, он осмотрелся. Нужно будет нанять уборщиков, чтобы вычистили пустой дом, и декораторов — пусть снимут старые тусклые шторы и повесят новые, блестящие. Купить толстые восточные ковры, с ними в доме будет тихо: к тишине он стремится и будет нуждаться в ней целый ближайший месяц, а то и весь год.

Он зажал ладонями уши. Что, если Элис Джейн затеет шуметь, расхаживая по дому? Как-то где-то поведет себя шумно?

Греппин усмехнулся. Смех да и только. Проблема уже решена. Бояться нечего, Элис не станет шуметь. Все проще простого. Он получит от Элис Джейн все удовольствия без малейшей головной боли.

Требовалось внести еще одно дополнение в качество тишины. Двери, засасываемые ветром, часто хлопали, и он решил поставить на них сверху пневматические тормоза; такие устанавливают в библиотеках — когда поворачивается рычаг, слышно лишь тихое шипение.

Греппин пересек столовую. Картина не поменялась. Сидящие не изменили положения рук; на Греппина они не обращали внимания, но винить их в невежливости не приходилось.

Он поднялся по лестнице в прихожей, чтобы переодеться и приготовиться к выдворению семейства. Вынимая запонку из тонкой манжеты, он склонил голову набок и прислушался.

Музыка.

Вначале он не обеспокоился. Но потом задрал голову, и с его щек начал медленно сползать румянец.

В самой верхней точке дома нота за нотой, тон за тоном звучала музыка, и Греппин испугался.

Казалось, кто-то дергает беспрерывно одну и ту же струну арфы. В полной тишине тихий звук нарастал, пока, ошалев от беззвучия, простиравшегося вокруг, не перерос сам себя.

С шумом, подобным взрыву, руки Греппина распахнули дверь, ноги сами припустили по лестнице на третий этаж, пальцы, то вцепляясь, то ослабляя хватку, скользили вдоль длинной полированной змеи перил. Ступени убегали вниз, за ними вставали другие, выше и темнее. У подножия лестницы он медлил и спотыкался. Теперь — несся во весь дух, и если бы на его пути внезапно воздвиглась стена, он бы стал ломиться сквозь нее, до крови обдирая себе ногти.

Греппин ощущал себя бегущей мышью, накрытой огромным колоколом. В вышине его гудела нота арфы. Она притягивала Греппина пуповиной звука, порождая, питая, пестуя страх. Мать и дитя, а между ними — страх. Греппин попробовал вручную оборвать связующую нить, но не смог. Упал, словно кто-то выдернул у него из рук веревку, за которую он цеплялся.

Еще один четкий тон. И еще.

— Нет, стоп! — крикнул Греппин. — В моем доме шума не бывает. Две недели как. Я сказал: его больше не будет. И его не может быть… не может, и все тут! Стоп!

Он ринулся на чердак.