Тёмный карнавал

— Работай, — приказал он парикмахеру, не глядя в его сторону, — Сперва побриться, а то вся морда чешется, потом постричься. А вы, охламоны, справа налево, готовьтесь байки травить. Да чтоб не занудно было. Веселите меня, пока цирюльник тут хлопочет. Давненько меня никто не веселил. Вот ты, крайний, начинай.

Горожанин, выдернутый из уютного кресла, мало-помалу опомнился, вытаращил глаза и с трудом заговорил, как после удара в челюсть.

— Знавал я одного типа… — выдавил он, бледнея. — Так вот, стало быть…

Не обращая на него внимания, Джеймс Мэлоун обратился к парикмахеру.

— Эй, ты, бритье обеспечь по высшему разряду. Кожа у меня нежная, и сам я парень видный, если щетину сбрить, — просто долго по горам таскался, а золотишка так и не намыл, потому сегодня и не в духе. Заруби себе на носу: порежешь — убью. Выступит на физиономии хоть капелька крови — всажу в тебя пулю. Усек?

Брадобрей молча кивнул. В парикмахерской стало тихо. Никто не смеялся и не травил байки.

— Чтобы ни кровинки, ни царапины, понял? — повторил Джеймс Мэлоун. — А то спать тебе на полу вечным сном.

— Я семейный человек, — произнес парикмахер.

— Да хоть мормон с шестью женами и выводком мелюзги. Одна царапина — и тебе конец.

— Детишек у меня двое, — сказал парикмахер. — Дочка и сын.

— А мне плевать, — оборвал Мэлоун, устроившись поудобнее и закрыв глаза. — Поехали.

Парикмахер подготовил горячие салфетки и принялся накладывать их на лицо Джеймсу Мэлоуну; тот ругался и вскрикивал, размахивая пистолетами под простыней. Когда горячие салфетки были сняты, а щетину стала покрывать горячая пена, Джеймс Мэлоун все еще продолжал сыпать проклятьями и угрозами, а побледневшие посетители, которых он держал на мушке, боялись шевельнуться. Трое других парикмахеров стояли как истуканы за спинками кресел; несмотря на летнюю жару, в помещении стало холодно.

— Почему ничего не слышу? — рявкнул Джеймс Мэлоун. — Не можете травить байки — будете петь. А ну, заводи «Клементину» в четыре глотки! Кому сказано? Повторять не стану.

Парикмахер трясущейся рукой правил бритву.

— Мистер Мэлоун, — осмелился он обратиться к клиенту.

— Заткнись и работай. — Мэлоун запрокинул голову и скривился.

Парикмахер еще немного поводил бритвой по ремню и окинул взглядом присутствующих. Потом кашлянул и спросил:

— Все слышали, что говорил мистер Мэлоун?

Мужчины молча закивали.

— Слышали, как он грозился меня пристрелить, — продолжал парикмахер, — если только у него выступит хоть капля крови?

Они опять кивнули.

— Вы готовы, если потребуется, подтвердить это в суде?

— Прикуси язык, — процедил мистер Джеймс Мэлоун.

— Вопросов больше нет. — Парикмахер отпустил кожаный ремень, который со стуком ударился о спинку кресла.

Тогда он поднял бритву к свету; металл сверкнул холодным блеском.

Одна рука брадобрея удерживала откинутую назад голову мистера Джеймса Мэлоуна, а другая приставила бритву к заросшему щетиной горлу.

— Что ж, начнем отсюда, — сказал парикмахер, — вот так!

По уставу © Перевод Е. Петровой

— Рота, смирно!

Щелк.

— Вперед — шагом марш!

Топ. Топ.

— Рота, стой!

Топ, бух, стук.

— Равнение напра-во.

Шепот.

— Равнение нале-во.

Шорох.

— Кру-гом!

Топ, шарк, бух.

Давным-давно под лучами палящего солнца один человек в полный голос отдавал приказы, а рота их выполняла. Летом пятьдесят второго под небом Лос-Анджелеса, у бассейна, что рядом с отелем, стоял сержант-инструктор, и там же выстроилась его рота.

— Равнение на середину! Выше голову! Подбородок убрать! Грудь вперед! Живот втянуть! Плечи расправить, черт побери, расправить плечи!

Шорох, шепот, шелест, шаг. Тишина.

И сержант-инструктор, раздетый до трусов, идет вдоль кромки бассейна, сверля водянисто-холодным взглядом свою роту, свою команду, свою часть — своего…

Сына…

Мальчик лет девяти или десяти стоял по струнке, смотрел по-военному в никуда, плечи держал ровно, будто накрахмаленные, а отец, чеканя шаг, ходил кругами, лающим голосом выкрикивал команды, склонялся над мальчишкой и давал жесткие указания. Оба — и отец и сын — были в плавках, минуту назад они убирали территорию, раскладывали полотенца, драили кафель. Но теперь время близилось к полудню.

— Рота! По порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй!

— Третий, четвертый! — выкрикивал мальчик.

— Первый, второй! — громко кричал отец.

— Третий, четвертый!

— Рота, стой! На плечо! Целься! Подбородок на себя, носки в линию, выполняй!

Воспоминания замелькали, как старая пленка в допотопной киношке. Откуда они пришли, эти воспоминания, и почему?

Я ехал на поезде из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Время было позднее, я пошел в вагон-ресторан и оказался там в одиночестве, если не считать бармена и еще какого-то пассажира, то ли молодого, то ли старого, который сидел через проход от меня и пил уже вторую порцию мартини.

Он и навеял воспоминания.

Эти волосы, лицо, испуганные, затравленные голубые глаза, находящиеся в нескольких футах от меня, внезапно остановили течение времени, перебросив меня в прошлое.