Тёзка

Ночь такая ветреная, что машину буквально качает на ходу. Темно-коричневые листья размером с мужскую ладонь летят через дорогу мимо ветрового стекла. Обычно во время таких поездок отец расспрашивает его о занятиях, о том, хватает ли ему денег, о планах на будущее, но сегодня они молчат. Ашок сосредоточен на дороге, Гоголь крутит радио, пытаясь поймать музыкальную волну.

— Я хочу рассказать тебе кое о чем, — вдруг говорит отец, когда они сворачивают на Пембертон-роуд.

— О чем?

— О твоем имени.

— Об имени?

Ашок выключает радио.

— Да, об имени Гоголь.

В последнее время его так редко называют Гоголь, что он уже не бесится, когда слышит это имя. После трех лет существования в качестве Никхила он немного успокоился.

— Для этого была причина, — настаивает отец.

— Ну да, баба, я знаю. Гоголь — твой любимый писатель.

— Не только, — произносит отец, въезжая во двор. Он выключает двигатель и фары, расстегивает ремень, но не двигается с места. — Была еще одна причина.

Глядя прямо перед собой и сжимая руками руль, отец рассказывает сыну о той ночи двадцать девять лет назад и об аварии, которая случилась на пути в Джамшедпур. Он рассказывает о том, как старенькая книга спасла ему жизнь, и о годе физических мучений и полной неподвижности.

Ошеломленный Гоголь слушает его, не сводя глаз с отца. Расстояние между ними — лишь несколько дюймов, но ему кажется, что отец вдруг отдалился от него на целую милю. Как он мог столько лет хранить эту тайну, перенести неимоверные страдания — и молчать об этом! Гоголь представляет себе, как отец, совсем молодой еще человек, садится в поезд, открывает книгу и погружается в чтение, прихлебывая чай, предвкушая общение с дедушкой и бабушкой, а уже через пару часов истекает кровью в искореженном вагоне. Он вспоминает пейзаж Западной Бенгалии, знакомый ему по их поездкам в Индию, представляет себе искалеченное тело отца, застрявшее между обломками полок, среди сотен мертвых тел, и санитаров, несущих его вдоль темно-коричневых вздыбленных вагонов. Он пытается представить себе жизнь без отца, мир, где его не существует.

— А почему ты никогда не рассказывал мне об этом? — спрашивает Гоголь. Его голос срывается, звучит хрипло, грубо, но в глазах стоят слезы. — Почему рассказал только сейчас?

— Да все как-то казалось не ко времени, — растерянно произносит отец.

— Но выходит, ты мне лгал все эти годы. — Ашок молчит, и Гоголь добавляет: — Поэтому ты и хромаешь, верно?

— Это случилось так давно. Я не хотел тебя расстраивать.

— При чем тут расстраивать? Ты должен был мне рассказать.

— Может быть, ты и прав, — соглашается отец, мельком глянув в сторону Гоголя. Он вынимает ключи из зажигания. — Ладно, пойдем домой. Ты, наверное, умираешь от голода.

Но Гоголь не двигается. Он пытается переварить информацию, и он чувствует себя так погано, как будто это он виноват в случившемся.

— Мне так жаль, баба!

Отец слегка усмехается.

— О чем ты? Ты здесь ни при чем.

— А Соня знает?

Ашок отрицательно качает головой:

— Пока нет. Кроме твоей матери, в этой стране не знает никто. Теперь и ты знаешь. Я всегда хотел рассказать тебе об этом, Гоголь.

Звук этого имени, к которому он так привык за двадцать лет своей жизни, вдруг связывается в его сознании с давней трагедией, как будто он носил воспоминания о ней в своем теле.

— Значит, думая обо мне, ты думаешь обо всем этом? — спрашивает Гоголь отца. — Я напоминаю тебе ту ночь?

— Нет, — просто отвечает отец, хватаясь рукой за бок жестом, который до сегодняшнего дня всегда удивлял Гоголя. — Ты напоминаешь мне обо всем, что последовало за ней.

6 1994