Тиран

— Ты считаешь, что она — дочь царя, убитого в сражении с македонцами. В большой битве десять лет назад. Ты сам здесь не был, но много об этом слышал. И ты считаешь ее очень важной.

— Ты верно, — сказал Ателий. — Для меня — она большая. Да? И она говорит: македонцы идти. Говорит: отряды, и отряды, и отряды идти с македонцами, как трава, как вода в реке. Говорит: новый царь хороший человек, но не сражаться. Или, может, сражаться. Но, если Ольвия сражаться, — царь сражаться. Иначе — нет. Царь уйти в степь, македонцы — войти в Ольвию.

Киний кивнул, показывая, что понял. Он сидел и смотрел на женщину. Та не обращала на это внимания, сосредоточившись на Ателии, и говорила — страстно, размахивая руками, будто сдерживала за узду лошадь. Говорила громко.

Ателий продолжал:

— Она говорит: ты большой человек для Ольвии, ты эйрианам, ты делать для нее. — Хотя Ателий только начал переводить ее самую страстную речь, женщина прислонилась к центральному столбу шатра и уставилась вверх, в отверстие для дыма, ее глаза прикрывали густые ресницы — как будто она не могла смотреть на действие своих слов. Киний понял, что так внимательно смотрит на нее, что почти не слушает перевод ее речи.

— Ты идти, привести Ольвию, заставить Ольвию воевать. Сделать саков великими, сделать Ольвию великой, разбить македонцев, освободить всех. Она говорит еще — всякие слова. И, Киний, ты ей нравишься. Это она не говорить, да? Я говорить так. Маленькие дети за шатром говорить так. Да? Все говорить это. Царь сердиться за это. Так что ты знать: это говорить я. — Ателий улыбался, но он забыл, что женщина немного говорит по-гречески. Стремительно, как стрела, пущенная из лука, она выпрямилась, сердито взглянула на него, стегнула плетью — сильно, Ателий упал — и исчезла за клапаном шатра.

— Ух-ох, — сказал Ателий.

Он неуверенно поднялся, держась за плечо. Потом выглянул из шатра и что-то крикнул. Ответом ему стал поток брани. Громкий, быстрый и достаточно долгий, чтобы Киний и Филокл успели обменяться взглядами.

Киний поморщился.

— Очень по-персидски. Кажется, она только что сказала ему — пусть наестся дерьма. И сдохнет.

Филокл налил себе вина.

— Я счастлив, что твоя интрижка расцветает, но мне нужна твоя голова. Ты понял, что она сказала о македонцах?

Киний продолжал слушать Страянку. Отъезжая, она продолжала браниться неизвестными ему словами. Все они как будто заканчивались на — акс.

— Македонцы? Да, Филокл. Я слушаю. Македонцы идут. Послушай, Филокл, я участвовал в семи походах. Побывал в двух великих сражениях. Я знаю, что приносят македонцы. Слушай меня. Если сюда придет Антипатр, перед нами будут два или три пеших таксиса — половина того, что было у Александра в Азии. У него будет столько фракийцев, скольким он сможет заплатить, и две тысячи гетайров[53] — а это лучшая в мире конница; с ним придут фессалийцы, и греки, и осадные машины. Даже если он пошлет только десятую часть своей силы, благородные варвары и городские гоплиты не продержатся и часа.

Филокл посмотрел на свою чашу с вином и поднял ее. Она была целиком из золота.

— Ты проболел неделю. Я говорил с саками. В основном с Кам Баккой. Она самое близкое местное подобие философа.

— Знахарка? — с улыбкой сказал Киний. — Вчера вечером она меня испугала.

— Она гораздо больше, чем просто знахарка. На самом деле она настолько влиятельна, что ее присутствие здесь важнее присутствия царя. Она немного говорит по-гречески, но — по каким-то своим причинам — редко. Хотел бы я владеть их языком: все, что, как мне кажется, я знаю, пропущено сквозь сито чужого восприятия. Ателий до того боится Кам Бакки, что с трудом переводил для меня ее слова.

— Почему? Признаю, она может испугать…

Киний потерял надежду, что Страянка вернется.

Филокл перебил.

— Ты когда-нибудь бывал в Дельфах? Нет? Жрица Аполлона похожа на Кам Бакку. Она объединяет в себе две священные функции. Она энарей[54] — помнишь Геродота? Энареи жертвуют своей мужественностью, чтобы стать прорицателями. И еще она Бакка — по словам Ателия, самая могущественная Бакка, каких только могут вспомнить.

Киний пытался припомнить, что говорилось в ее шатре.

— А что значит «Бакка»?

— Понятия не имею… Ателий все говорит о ней, и госпожа Страянка… они говорят о ней почтительно, но не рассказывают никаких подробностей. Варвары! — Филокл покачал головой. — Я теряюсь в лабиринте подробностей. Киний, этих людей тысячи. Десятки тысяч.

— И их царь бродит тут со знахаркой и сотней придворных в поисках поддержки маленького городка на берегу Эвксина? Расскажи о чем-нибудь другом.

Филокл выплеснул остатки вина.

— Я из-за тебя обмочусь. Они варвары, Киний. Я не понимаю, какую роль играет их царь, но он не подставное лицо и не азиатский тиран. Насколько я понял, он царь только тогда, когда совершит что-нибудь «царское». В остальное время он вождь своего племени — которого здесь только часть. Его охрана, если угодно.

Киний снова лег.

— Расскажи мне об этом утром. Мне лучше. Утром я намерен проверить, смогу ли ехать верхом.