Тиран в шелковых перчатках

Теперь, когда представление закончилось, толпа начала редеть. Кое-кто медлил, оставшись поглазеть на кормящую ребенка полуголую женщину, словно на обесчещенную мадонну. Двери ее дома оставались закрытыми, и Купер видела, что занавески на всех окнах плотно задернуты. Женщина продолжит сидеть здесь в качестве объекта всеобщего презрения, пока семья не наберется смелости, чтобы забрать ее в дом. Одежда разбросана по всей улице, красивая коляска смята.

— Конец променада, — лаконично резюмировал Жиру.

Купер подобрала с земли разорванную блузку и, как могла, прикрыла ею наготу женщины. Амори сердито потянул ее прочь.

— Чертова идиотка! — прошипел он. — О чем ты только думаешь?

— Как ты мог просто стоять и ничего не делать?

— Я не «ничего не делал»! Я делал репортаж! А ты пришла сюда отснять вместо Фритчли-Баунда фото для хроники, а не сражаться с оравой линчующих.

— Я сделала снимки, — угрюмо проговорила она. — А если он из-за похмелья будет не в состоянии писать, напишу за него и репортаж.

— Ты слишком импульсивна. Вечно ты сначала делаешь, а потом думаешь. Ты должна была молча следовать за нами. Сколько раз я тебе повторял — не вмешивайся.

— Это была отвратительная сцена.

— Ей повезло, что они не прикончили ее ублюдка, — спокойно заметил Жиру. — Вам известно, как поступали с узниками в гестапо?

— Все ее преступление — в том, что она влюбилась и родила ребенка.

Он фыркнул:

— О, женская логика!

— Меня воспитали в ненависти к фашизму, — горячо возразила она. — Моих отца и братьев избивали и бросили в тюрьму такие же головорезы. Ваши так называемые бойцы Сопротивления ничем не лучше гитлеровских любителей поиздеваться.

Жиру задумчиво посмотрел на нее. Затем отбросил окурок.

— Хорошо. Едем добывать вам парижское платье.

— Я больше не хочу парижского платья, — ворчала Купер, пока Жиру вел их обратно к машине.

— Почему? Потому что шлюхе обрили голову? Она заслуживала худшего.

— Я не верю, что этот человек хоть как-то участвовал в Сопротивлении, — пробормотала Купер, обращаясь к Амори. — Я его ненавижу.

— Вполне можно любить Париж и при этом питать отвращение к французам, — невозмутимо ответил Амори.

* * *

Они поехали в сторону центра. Купер израсходовала остатки пленки Фритчли-Баунда на зацепившие ее взгляд уличные сценки: букеты цветов на тротуаре в том месте, где погибли люди; любителей кофе, наслаждающихся солнцем перед витриной ресторана, изрешеченной пулями; мужчин на лестнице, снимающих вывеску кинотеатра для немецких солдат. К ней начало возвращаться спокойствие.

Спустя двадцать минут они остановились у строгой витрины магазинчика на шикарной улице неподалеку от Елисейских Полей. Купер увидела вывеску «Ле-лон» и воспрянула духом. «Люсьен Лелон был душой всего, по чему она так тосковала: пудры, духов, нарядных платьев, — того, что шуршало и сладко пахло.

— Вы слышали о Лелоне? — спросил Жиру, заметив выражение ее лица.

— О да! — воскликнула Купер. — Я слышала о Лелоне. — Она почти готова была простить Жиру эпизод с коллаборационисткой. Приобрести любую, абсолютно любую вещь марки «Лелон» было ее заветной мечтой. Но ее надежды тут же увяли. — Но я не могу позволить себе купить здесь платье.

— Об этом не беспокойтесь. Я владею джиу-джитсу.

— Джиу-джитсу?

Он постучал по лбу:

— Я знаю все слабые места, на которые можно надавить.

Салон полностью соответствовал ожиданиям Купер: он был выкрашен в жемчужные тона, задрапирован серым шелком, освещен сверкающими канделябрами.

— Здесь так красиво… — вздохнула она.

Казалось, война с ее жуткой утилитарной одеждой уже закончилась. В зале были выставлены элегантные платья и изысканные костюмы с подобранными к ним шляпками и аксессуарами. Воздух благоухал, а из невидимых динамиков лилась тихая музыка. Несколько продавщиц скромно стояли за стойками. Больше никого не было. Купер пощупала материал изящного жакета.

Ближайшая продавщица одарила ее дежурной улыбкой:

— Могу я вам помочь, мадемуазель?

— Мы пришли повидать месье Кристиана, — коротко сообщил Жиру и повел их к лестнице в дальней части салона.

Они поднялись на второй этаж и оказались в ателье — длинной, светлой комнате, вдоль стены которой тянулся ряд окон. Здесь было тихо и пусто. С десяток недошитых платьев, сколотых булавками, висели на деревянных портновских манекенах, но швеи отсутствовали, хотя на столах лежали их инструменты, — как будто работницы в спешке побросали их и убежали.

Жиру толкнул другую дверь, и они вошли в маленький салон. Серые шторы из крепдешина, жемчужнобелые панели и бронзовые бра на стенах, несколько больших зеркал, с помощью которых клиенты могли полюбоваться собой. Но и тут тоже было пусто — только у окна наполовину скрытый шторой стоял мужчина в сером в тонкую полоску костюме и смотрел на улицу. Когда он повернулся к ним, на его бледном лице отразилась тревога.

— Это месье Кристиан, — представил его Жиру. — Я привел вам клиентку, топ vieux[7].