Тираны. Страх

Рядом качался в седле хмурый против обыкновения Васька Грязной. Опричник покусывал конец уса и размышлял о чем-то. Даже песьей башкой не забавлялся, та болталась возле седла — точно случайно зацепившаяся вещь. Не проигрыш Тимошке Багаеву печалил вечно бесшабашного царского собутыльника. Глубокие тени легли на его обычно самодовольное и озорное лицо. Малютин конь, без седока, шел вслед за возком. Лихие всадники из грязновской сотни, замыкавшие царский отряд, то и дело оборачивались к вершине холма. Лица их были стылы, глаза бессмысленны, как у до смерти опившихся вином.

За спинами опричного войска в безмолвии застыл разоренный монастырь. Распахнутым ртом чернели выломанные ворота. Неподалеку от частокола, на длинной ветви старого вяза, неподвижно висело несколько тел. Вывернув шеи и высунув сизые языки, покойники смотрели вслед царскому отряду. Натекшие под казненными нечистоты прихватило морозом. Снежинки присыпали волосы, плечи и бороды мертвецов.

Бледный и безмолвный, сам похожий на усопшего, сидел внутри возка царь Иван. Сжав посох, блуждал опустошенным взглядом поверх головы своего «верного пса». А тот ерзал широким задом по неудобной скамейке, стараясь не задеть государя коленями.

— Чисто жердь куриная… — недовольно бурчал царский охранник, пристраиваясь поудобнее.

Иван словно очнулся. Весь подобрался, насупился.

— Не к удобствам земным чернецы стремятся, но к спасению! — строго и назидательно произнес он. — О душе, Малюта, о ней надо думать, не о телесном благе!

Скуратов перестал возиться. Пожал плечами:

— Может, и нужно, государь. Но я — в первую очередь о твоем благе думаю. Как уберечь и чем помочь. А душа моя — в твоем распоряжении. Твоя воля над ней. Вон чернецы… И над ними твоя воля свершилась. Значит, так Богу угодно было.

— Занятно говоришь…

Глаза государя часто заморгали и увлажнились. Казалось, он вот-вот заплачет. Но, внезапно схватив Малюту за рваный ворот, царь притянул его к себе, так что бороды их переплелись, и зашептал, обдавая горячим нечистым дыханием:

— Я ведь, Григорий, сам наполовину чернец! Оттого и тяжело, что другой-то половиной я — царь! Людишкам велика ли печаль — их великий князь судит судом своим! А кто меня осудить может? Никто, кроме Всевышнего! Хоть моих беззаконий числом больше, чем песка в море, а все же надеюсь на милость благоутробия Божьего! Верю — может Бог пучиною милости своей потопить все мои дела неправедные! Верю и уповаю на это!

Возок, поскрипывая полозьями по молодому снегу, мерно покачивался.

Приглушенно доносилось лошадиное фырканье, бряцанье сбруй, негромкая перекличка царских слуг.

Крепко вцепившись в замершего Скуратова, Иван продолжал яростно шептать:

— Курбский, вор и собака, меня душегубом кличет… Убийцей зовет! Да разве я тать лесной? Разве грабитель? Беру лишь мне надлежащее! Государь злодеем и разбойником быть не может — он самим Богом на власть поставлен! А вот грешным царь бывает, ибо хоть и правит по Божьему соизволению, а все же человеком остается! И я, Гришенька, грешен! На Страшном Суде мне за все отвечать, да поболе, чем другим, — ибо царь! А ведь я знаешь о чем мечтаю порой?

Иван, не выпуская ворот ошеломленного Малюты, другой рукой зажал ему рот.

— Молчи, молчи-и-и… Пес! — зашипел, поводя белками глаз. — Откуда ты знать можешь… А я тебе скажу, не побоюсь насмешек над собой! Всю жизнь у окошка бы сидел, книги читал, каноны сочинял да Настасьиной вышивкой любовался… Вот что мне, человеку, только и надобно было! Но извели и супругу мою, и кротость мою погубили! А вдобавок и страну разорить возжелали. По частям разодрать, своими же руками куски посочнее к пасти врагов и губителей поднести! «Ешьте Московское царство, сколько влезет в вас!» — кричат и кланяются. Все только затем, чтобы жить себе всласть, пусть и в холуях у королей голоногих…

Отлепив ладонь ото рта слуги, Иван горестно хмыкнул.

— Чего же ждут они от меня? На что надеются?.. Церковная власть о душе печется, а царская — о стране. Царской власти подобает каждого в страхе держать и запрещении. Иначе чем обуздать безумие злейших людей, коварных губителей? Чем?!

— Смертью и обуздать, государь! — не задумываясь, ответил Малюта. — Смерть — она ведь лучший страх для людишек.

Ерзать по скамье возка он давно перестал, весь превратившись в слух — не столько из интереса, сколь из холопского своего усердия, понимая, что Ивану нужен слушатель.

Хоть и пугаясь царского порыва, втайне Скуратов ликовал — не перед Алешкой Басмановым горячился словами государь, не у боярина-воеводы заносчивого пытал совета, а у него, простого, незнатного, но преданного слуги.

— Смерть разве страшна? — холодно удивился царь, выпустив ворот Малютиного кафтана и отстраняясь.

Скуратов растерялся:

— На миру, может, и нет…

Иван привалился к стенке и устало покачал головой, дав понять — не об этом он говорил.