Тираны. Страх

— Государь, въезжаем — Сестру переехали! — донесся сквозь грохот полозьев голос Малюты.

Иван прислонился к решетке узкого оконца, но толком разглядеть ничего не смог.

После моста возок кидать перестало, стук по бревнам унялся, но появился иной гул — словно неподалеку бежал огромный табун, бил копытами землю, клацал зубами, храпел сотнями оскаленных косматых голов. Потянуло едкой гарью, на плетеных прутьях окошка заплясали желтые блики.

Царь дернул щеколду, но та плохо поддавалась. Разъярившись, вцепился в лавку, прикусил задрожавшую от бешенства губу и саданул каблуком. Хрястнула дверца, вылетела, и в возникший проем ахнуло горячим. Хлынул и на миг ослепил гудящий свет.

Иван отпрянул и поднес руку к глазам.

Жарко и высоко поднималось пламя над добротными срубами, простыми избами, приземистыми церквушками и купеческими лавками. Поваленные заборы обнажили палисадники — чернели срубленные яблони, осколками торчали расщепленные пни.

Ворота повсюду были распахнуты или выбиты, на каждых висело по несколько человек. Среди брошенных в грязь товаров из лавок валялось множество тел с рублеными ранами или без голов, а иные были рассечены на части.

Всюду раскиданы обрубки рук и ног, оплывшими стылыми кучками лежала требуха, кривыми корытцами валялись ребра.

Опричники расхаживали между телами, прикрывали руками лица от жара. Заметив шевеление, наклонялись, кромсали топорами и саблями.

Царь выглядывал из сумрака возка, как хищная птица из дупла. Сжимал посох и таращил воспаленные от бессонной ночи глаза. Губы его плотно сомкнулись, под кожей судорожно дергались желваки.

Миновали горящую окраину. Потянулись узкие кривые улочки. Здесь было все то же самое, разве что без огня: заборы вповалку, висельники на церковных воротах и на крылечных балках. Трупы в грязи — в одежде и нагие, целые и рассеченные, люди и живность. Попадались искромсанные и затоптанные так, что не разобрать кто — человек или бессловесная тварь.

Ехали медленно. Охранный отряд впереди едва успевал расчищать путь — спешились, отшвыривали на обочины застывшие на морозе тела и переломанный скарб.

Иван сокрушенно покачивал головой и хмурился, кидая взгляды на непрерывную полосу из мертвых тел.

***

…Много лет минуло с тех пор, когда впервые довелось ему, еще молодому царю, увидать столько мертвых на городских улицах. Двадцать два года было тогда Ивану, и город, по залитым кровью улицам которого он ехал победителем, считался столицей Казанского царства.

Нелегким был успех русского войска. Дважды водил царь войска на беспокойный город, но лишь на третий раз удалось покорить его. Боярство и служилый люд противились новой войне. Припоминали царю его первый поход и треснувший лед на Волге, под который ушло множество народа и пушек с лошадьми. Не забыли и о страшном ливне, разразившимся на исходе зимы во время второго выступления — когда Казань почти оказалась в руках царского войска, на улицах рубили всякого без разбору, оставалось лишь взять главную крепость… Сам царь с саблей в руках возглавлял войско, не страшась врага и увлекая за собой людей. Тут и случилось ненастье, превратившее всю округу в потоки воды и грязи. Увязли пушки, отсырел и пришел в негодность порох, обозы не могли подойти к полкам, голод и болезни выкашивали воинов похлеще татарских сабель и стрел.

В обоих неудачных походах на казанского царя служилые и бояре видели Божью немилость, а кое-кто винил и самого Ивана, попрекая неопытностью. Он и сам был готов впасть в отчаяние. Простаивал на молитвах часами, поклоны совершал так усердно, что на лбу вздулась набитая шишка, — выпрашивал у Бога совета и помощи.

Сильвестр, приближенный ко двору иерей, снова явился к царю для вразумления.

Посмотрел на него испытующе, хмурясь по обыкновению.

«Много ли пользы извлек ты, государь, из того, что получил от монашеской братии на Сиверском озере?»