Тишина

И только, когда надо было уходить и прощались, и он почувствовал в своей руке руку Татьяны, что-то загорелось у него на сердце давно забытое, юное. И потом, когда он провожал домой Тоню, ему казалось, что липы, земля и вечер неизъяснимо прекрасны, и верилось, что всю эту чудесную печаль можно как-то написать на полотне, чтобы все поняли.

VII

Енисеев в зимней церкви пишет «Благовещенье». Гулкое эхо бродит под сводами. Прохладно. Пахнет воском и красками.

Настоятельница прислала Татьяну спросить, не надо ли ему чего.

— Нет. Ничего не надо. Поблагодарите настоятельницу… Но зачем вы спешите уходить? Вам нельзя? А я хотел спросить вас… Татьяна Борисовна…

— Пожалуйста, — говорит строго Татьяна.

— Вот вы здесь в монастыре… Зачем? To есть я хочу спросить, как вы решились бросить все, мир…

— Так надо. Всему конец. Скоро конец.

— Вы непонятное говорите, Татьяна Борисовна. Как так конец?

— А я только это и понимаю. Ничего не понимаю. А это понимаю. Помните притчу о девах со светильниками? Так и все вокруг лампады свои угасили… А конец скоро придет.

— Вы что-то темное говорите, Татьяна Борисовна.

Но она смотрела на него укоризненно.

— Нет, не темное. Надо молиться. Всем молиться. Надо, чтобы в молитве весь мир сгорел. Только так и очистимся и спасемся. Но Бог с вами… Простите меня…

И уходит монахиня, оставляет художника одного.

Потом идет Енисеев в монастырский сад отдохнуть. Но не радует его тишина.

Суровые аллеи. Недвижные пруды с лилиями. Строгая отрада. И над всем веет прекрасный сон, похожий на смерть.

Здесь и начало, и конец — в зеркальности уснувшей воды, в старых липах, в этих чернокрылых монахинях…

И хочется Енисееву заглянуть в эти сердца, закутанные в креп. Что там? Бунт, любовь, покорность, тоска?

Или тишина там, и в ней все — и буря, и безмолвие?

— Я за вами зашла, — говорит Тоня: — что сестра? Влюбились в нее? Что ж вы молчите? Я ревновать не стану. Я вам не жена. Мне все равно.

Потом они идут на поле к Енисееву.

Звонят к вечерне. То гулкая бронза, то полнозвучная медь, то светлозвонкое серебро — вздохи, припевы, лепет: огромные потоки, реки, ручьи мчатся в голубых волнах.

На западе умирает солнце в крови — и город прощается с алыми лучами колокольным звоном.

Собору отвечает монастырь; потом звучат колокола в приходской церкви; откликаются церкви с того берега…

И великолепный хор колоколов гремит в небе, над Волгой, над простором.

VIII

Пришла осень. Воронье с громким карканьем носилось над полем, то собираясь в густую стаю, то разлетаясь в разные стороны.

В овраге, посреди поля, скопилась вода от дождей. И босоногие мальчишки, засучив штаны, уныло бродили по луже.

В багрянце тихо дремал осенний лес. Березы вдоль дороги роняли золото, и казалось, что им теперь все равно, ничего не жалко.

Приходила Тоня к Енисееву и говорила:

— Скучный вы стали и непонятный. Бог вас знает, право.

Не радовала сердца сероглазая Тоня.

Иногда на рассвете шел Енисеев к монастырю и подолгу стоял; у белой стены, смотрел на третье окошко от угла! Высоко чернело недоступное окно…

Жизнь Енисеева стала похожа на сон.

Наступили ночи темные. И когда лошади, которых пасли на лугу сонные мальчишки, случайно переходили канаву и стучали копытами в ворота или, тяжело дыша, бродили под окнами, Елисееву казалось, что нечистая сила посетила дом. Он вскакивал с постели, бежал к окну, распахивал его, смотрел во мрак.

Шумело шумом черным осеннее поле. Хотелось бежать, но бежать было некуда. И было страшно.

В иные ночи не спал Елисеев. Лежал одиноко в одежде с книгою в руке. Мертво горела свеча.

И вот однажды слышит Елисеев, кто-то прошел тихо по соседней комнате.

— Кто это? Кто?

Нет ответа.

Он встал торопливо. Свеча колебалась в руке. И зашатались длинные, угловатые тени.

На пороге стоит Татьяна.

— Это вы? — пробормотал Елисеев, но слова не звучали. Лишь губы онемелые шевелились.

И жутко стало Енисееву, что молчит Татьяна. Закрыл он глаза — и вот уже нет ее.

С минуту постоял Елисеев. Вышел на крыльцо, как был, без шляпы, с горящей свечой в руке.

Светало. В белом тумане сестра Таисия.

За ней, было, пошел по росе художник. Но повеял ветерок, погасил свечу. И уж нет монашенки.

— Сон? Сон ли?

И почудилось Елисееву, что осень властно позвала его за собою. Он увидел на миг ее больной румянец, ее предсмертную улыбку, ее поступь царицы, — и ему захотелось бежать за нею, молить ее… О чем?