Тишина

Он всегда смотрел на семью иначе, чем обычно смотрят люди, — он слышал ее сбалансированную интенсивность. Все равно что «Гольдберг-вариаций» — с такой музыкой никогда не уснешь. На самом деле семья нужна не для ощущения надежности, повторяемости или предсказуемости. Семья нужна для того, чтобы иногда вдруг не надо было защищаться, надевать маску, что-то учитывать, — представьте себе, вдруг все снимают противошумные наушники, наступает тишина, можно услышать всех такими, какие они есть. Вот почему Бах поспешил обзавестись женой и достаточным для камерного оркестра количеством детей.

Может быть, это такая шутка Всевышней, что именно он, Каспер Кроне, это услышал. Он, кому так и не удалось создать семью.

— Пока люди живы, это не прекращается ни на секунду, — сказал он. — Но твой организм устроен иначе. Время от времени наступает пауза. Время от времени ты совсем затихаешь. Мне бы очень хотелось узнать почему. И как это происходит. Я искал эту тишину. Всю жизнь.

Выражение ее лица стало безучастным. Возможно, он все-таки ошибся в ней. Глаза ее были пустыми. Два хвостика. Кривые ноги. Она была похожа на любую другую девочку девяти лет.

— А если завести беруши? — спросила она.

— Все равно будет шум. Шум от тела, шум от того, что люди думают. От того, что я сам думаю. Та тишина, которую я ищу, совсем другая. Это тишина за всем этим шумом. Та тишина, которая была до того, как Всевышняя поставила первый компакт-диск.

Ее лицо было более безучастным, чем это возможно.

— Это все? — спросила она.

— Ты о чем?

— О еде.

Он положил ей еще.

— Жаль, — сказала она, — что ты не можешь встретиться с Синей Дамой.

Он повез ее домой на «лотусе элиз». Улицу Скодсборгвай он узнавал только по указателям, все вокруг было пустынно, лесные опушки были тихими, белыми и застывшими от холода — весна достала из рукава сибирскую ночь.

— Правда, я хорошо выгляжу в спортивной машине? — спросила она.

В машине было тепло. Климат-контроль звучал как огонь в чугунной печке, двигатель играл «Гольдберг-вариации», ему не хотелось ее высаживать, он бы ехал и ехал вместе с нею — сколь угодно долго. Впервые в жизни он хотя бы приблизительно понял, что может чувствовать человек, у которого есть ребенок.

— Тебе нравится вести машину, — заметила она.

— Никаких телефонов. Тишина. Никто меня не найдет. Едешь куда хочешь. Никаких границ. На край земли. Может, поедем?

— Это тебе только кажется, — сказала она, — на самом деле это невозможно. Ты никуда не можешь уехать от своих договоров. От денег, ты увяз в деньгах. И от тех людей, которые тебе нравятся. Их немного. Та женщина. Твой отец. Может, еще один-два человека. Не густо. В твоем-то возрасте. Но тем не менее…

На минуту ему стало страшно, что он не справится с управлением. Он ничего не рассказывал ей о Максимилиане. Он ничем не заслужил такую резкость. От ребенка. Он стал молиться. Чтобы хватило сил не влепить ей затрещину.

Молитва его была услышана, гнев прошел. Но музыка исчезла.

— Я тебя проверяла, — объяснила она. — Смотрела, сколько ты можешь вытерпеть.

Он остановился там, где начинался пожарный подъезд, подморозило уже так сильно, что он чувствовал холод сквозь подошвы ботинок. У девочки же был, очевидно, какой-то другой метаболизм: она шла в тонкой кофточке так, как будто носила с собой лето.

Здание было темным, даже наружное освещение было выключено. Только в двух окнах на фронтоне виллы горел свет.

— Они тут все закрыли, — сообщила она, — подсади меня.

— Кто такая Синяя Дама? — спросил он.

Она покачала головой:

— Ты вообще меня, наверное, больше не увидишь. Я приходила, чтобы попрощаться.

У него перехватило дыхание. Она встала на его сложенные руки, оттолкнулась — она была легкой, как перышко, — и, взлетев в воздух, словно бабочка, невесомо приземлилась на другой стороне.

Он встал на колени. Их лица были совсем близко. Но каждое со своей стороны ограды.

— Ты видел, как я летаю? — спросила она.

Он кивнул.

— Мне вообще-то очень бы хотелось взять тебя с собой. Полетать. В космос. Ты можешь помочь мне стать астронавтом?

— Нет проблем!

Они смотрели друг на друга. Потом ее лицо дрогнуло. Улыбка началась около губ, потом захватила все лицо, потом всю голову, потом остальное тело.

— Ты даже не смог бы перебраться через эту ограду, — констатировала она.

Потом она снова стала серьезной.

— Вот странно, — сказала она. — Ты так близко от нее. Она сидит там за окнами. Там, где свет. Она одна не спит в это время. Это ее комната. Так близко. А ты все равно никогда с ней не встретишься.

Она просунула пальчики между прутьями ограды и коснулась его лица.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Приятных снов.

И исчезла.

После ее ухода он некоторое время стоял у забора. Ночь была тихой. На морозе все затвердевает и затихает. Стине когда-то объяснила ему почему: все звукоотражающие поверхности становятся одновременно твердыми и эластичными, как лед и стекло. Отсюда и коан морозных ночей: все можно услышать — и при этом нет ни одного звука.