Тишина

Лампочка под потолком так и горела, он взял несколько яблок из ящика и подошел к стойлу Роселил. Лошадь скакнула ему навстречу, словно девочка, которая просит поиграть с ней. Он положил руки ей на шею. Через две недели ее усыпят.

Где-то в темноте что-то шевельнулось — явно не лошадь.

Каспер отодвинул двойной засов стойла. Сейчас он распахнет дверцу, загудит, словно огромный шершень, и Роселил полетит им в лоб, словно шестисоткилограммовый снаряд.

Из темноты вышел Даффи. Как ему удалось так затаиться?

Даффи подошел к стойлу. Задвинул засов. Положил скрипку, документы и «Клавирную книжечку» на балку перед Каспером.

— Я надел длинное пальто. И вошел с ними в вагончик. Вот то, что удалось спасти.

Рука сторожа исчезла. Пропала из поля зрения. Снова появилась с яблоком.

— Тот твой приговор, — спросил Каспер, — за что тебя осудили?

— За три миллиона, взятых у Нюдаля. Посреди бела дня.

Когда-то Каспер пытался подарить Стине кольцо из магазина Маркуса Нюдаля, но она так и не согласилась — трудно или даже невозможно было заставить ее принять подарок. Но посещение магазина произвело на него большое впечатление. Магазин находился на Ню Эстергаде. У входа стояли два охранника. Украшения и часы лежали в витринах из пуленепробиваемого стекла, готовых тотчас опуститься под пол в несгораемые сейфы, если только кто-нибудь зашуршит пакетиком от конфет.

— А профессия, — продолжал Каспер, — от которой тебе пришлось отказаться? Чем ты занимался?

— Я был учеником Бораса.

Борас был Иоганном Себастьяном Бахом всех воров-джентльменов. У него был один ученик — апостол, наследник дхармы. Что-то зашевелилось в памяти Каспера. Наследник уже было становился продолжателем дела. И вдруг неожиданно исчез.

Он открыл футляр, скрипка была в целости и сохранности.

— Зачем было идти на такой риск?

Сторож остановился в дверях. Он оглядывал конюшню.

— Они отправятся на выпас, — сказал он. — Я купил их сегодня утром. За те деньги, что заплатили бы бойни и школы верховой езды минус счет от ветеринара. Перед смертью Бораса мы с ним несколько раз серьезно беседовали. Я понимал, что он оставляет мне завещание. Выкупать животных я начал еще тогда. Не так-то это было легко — на доходы ученика. Он сказал мне: «Тебе надо взять себя в руки, Даффи, жизнь — это не молитвенное собрание».

— Как красиво, — сказал Каспер, — ты совершил доброе дело. Но у меня тоже есть свои детские травмы, мне трудно просто так что-нибудь принять — всегда что-нибудь написано петитом, что это может быть в данном случае?

Он разговаривал с пустым дверным проемом и с лошадью. Даффи исчез.

Он смотрел на воду. Перед ним была гладкая поверхность, от того места, где когда-то была обрамленная деревьями круглая площадь, и до Национального банка.

Конную статую Кристиана V убрали. На тротуаре у самой ограды камерный оркестр играл наиболее аппетитные кусочки из Бранденбургских концертов — начало весенне-летней развлекательной программы Копенгагенского муниципалитета. Вокруг музыкантов текли потоки людей, ручейками вливаясь в городскую ночь, как будто им в жизни были предопределены какая-то миссия и какое-то направление.

Закрыв глаза, он вслушался в музыку. В окружающее пространство. В нем таилось такое количество страха, что хватило бы на целую лечебницу невротиков.

Потом он открыл глаза и посмотрел на воду. Все это никак не было похоже на конец света, Помпеи, Санторини, Всемирный потоп. Это ничем не отличалось от естественного озера. От последствий аварии водопровода.

На самом деле, страх в городе ощущался и до землетрясения, Каспер слышал его с самого детства, со времен того несчастного случая, с тех времен, когда еще более обострился его слух, — страх был его старым знакомым. После смертей, тяжелых травм на манеже, его внутренних проблем. Это была не столько боязнь катастроф самих по себе, сколько того, что они приоткрывали. Трагические события становились своего рода дверьми, ведущими к пониманию, что все мы недолговечны, что все то, что важно беречь: жизнь, счастье, любовь, вдохновение, — никак нам не подвластно.

Он вдруг страшно разозлился на Всевышнюю. Окружающие его люди могли бы быть счастливы. Он сам мог бы быть счастлив. У Лайсемеера они все могли бы почувствовать себя самодержавными властителями. Или еще лучше — богами, потому что, когда все поели и попили, словно на королевском приеме, исчезал сервиз, исчезали лакеи, исчезала вся эта феодальная иллюзия, и ты оказывался в вольной и безответственной копенгагенской ночи.

Вместо этого мы имеем природные катастрофы. Насилие над детьми. Похищения. Одиночество. Разлуку любящих друг друга людей.

Гнев поднимался в нем. Трудно злиться на Бога, когда знаешь, что нет никакой возможности обратиться с жалобой в следующую инстанцию.

Он повернул стул, пытаясь не видеть ни окружающего его помещения, ни улицы. Но легче ему от этого не стало. Над стойкой из нержавеющей стали, отделяющей кухню от ресторана, он заметил Лайсемеера.