Тишина

– Дурень, ты, Агеюшка, какой же ты дурень – обхватив голову руками и раскачиваясь повторял Ордин, – Ведь все псу под хвост пойдет, все… Два месяца ехали, с месяц под погаными жили. И все не зря – вытащили ведь занозу эту хохляцкую из царской… из ноги царской. Пленных откупили, да и о мире договорились, хотя бусурменам и верить, как фальшивой монете. А теперь из-за кикиморы этой рыжей, да из-за одного пня олонецкого, замшелого, все насмарку, я уж чувствую. – Ордин махнул рукой, словно говоря, что при такой безнадеге и злиться-то не стоит, особенно на такого никчемного человека, как Агей. Кровков как будто не спорил, а вот спасенная невольница, услышав слова про кикимору, покраснела так, что даже на ее покрытом веснушками лице это стало заметно, зеленоватые глаза блеснули гневом, и она сказала, мешая русские и украинские слова:

– А ты, мосце пане, знать, и кикимор-то настоящих не видел! Пойдем в овраг, так я тебе покажу!

Ордин с полминуты оторопело смотрел на девушку, а потом залился смехом.

– Не, Агей, это не кикимора – сбиваясь и вытирая слезы произнес он наконец – Это сама ведьма чигиринская! Знал ты, полуполковник, кого у татар красть. Ой, не могу, сил нет…

– Так то-то, Афоня, ты попроси – она и шапку боярскую тебе наворожит! – Агей обхватил смелую девушку за плечи и стал с ее чувством трясти, да так, что рыжие волосы Матрены закружились как ленты на масленичном колесе. – Нас еще и царь-батюшка за нее пожалует, попомни мое слово! А то и сам патриарх. Хочешь в терем кремлевский, лисичка ты моя?

– Не твоя я, мосце-пане, а мамкина да батькина дочка! – возразила Матрена. – Да еще Акипа-аги ясырка. Если не хочешь, чтобы от вас ушла и к хозяину вернулась – подай-ка бутылочку сюда.

Агей положительно пришел в восторг от бойкой перекопской пленницы, а Ордин тоже отрешился, казалось, от грустных мыслей, и с хмельной улыбкой на губах сидел и покачивал головой. Кровкова не надо было просить дважды, и вскоре оплетенная бутыль вновь блеснула в свете костра. Выяснилось, однако, что сосуд был почти пуст, и Агей, уверенными жестами успокоив Афанасия и Матрену, двинулся в сторону рейтарского костра, и исчез в темноте. Отсутствовал он гораздо дольше, чем можно было ожидать, но Ордина это вовсе не расстраивало: он подсел поближе к Матрене, и принялся масленым голосом разговаривать с ней, пытаясь самым нелепым образом коверкать свою речь на малорусский лад. При случае он подхватывал девушку под локоток, или поддерживал под спину, а то и дружески хлопал по коленке. Матрене льстило внимание такого высокого боярина, и она оказывала его действиям то слабое сопротивление, которое может лишь раззадорить. Сказывалась и выпитая брага, которой так щедро угостил ее стольник, чтобы привести в чувство. Когда Пуховецкого, ревниво выглядывавшего из-за ствола дерева, для чего ему приходилось пускать в ход всю свою гибкость, стали охватывать вполне обоснованные опасения за девичью честь Матрены, громко затрещали кусты, и оттуда появился с трудом державшийся на ногах ротмистр. Он торжествующе вскинул вверх руку, в которой держал большой зеленоватый штоф с мутной жидкостью. Ордин и Матрена, не без разочарования, отодвинулись немного друг от друга в стороны, а Агей, пошатываясь, подошел к костру, и тяжело опустился наземь, ухитрившись усесться одновременно и на стольника, и на девушку. Матрена начала сердито стучать кулачками по могучему плечу рейтарского командира. Тот заявил, что такие бойкие девки только на Украине и бывают, это, мол, не московские матрешки крашенные, и решил, в приливе чувств, обнять и поцеловать Матрену, от чего его довольно сурово удержал Ордин.

Компания продолжала веселиться, и уже через четверть часа Матрена затянула грустную и нежную украинскую песню, которой московские послы принялись ревностно подпевать, не попадая ни в одну ноту, не говоря уже о том, какому насилию с их стороны подвергались слова песни. Ивану оставалось лишь грустно мычать из под прикрывавшей его рот повязки. Даже стражник Пуховецкого расчувствовался и тер глаза пропитанным пылью и порохом рукавом кафтана. Природа тоже, казалось, подпевала Матрене: легкий теплый ветерок колыхал ветви ив и осокорей, окружавших поляну, и они шумели в такт пению, как хор, поддерживающий певца. Огромная луна поднялась высоко над горизонтом и подсветила все вокруг. Деревья в ее свете были похожи где-то на казака, грустно присевшего в раздумьях со своей трубкой, где-то – на казацкого верного коня, а где-то и на безжалостную турецкую галеру, уносившую казака от его возлюбленной. Иван откинулся спиной на шершавый ствол, и внутри у него все сжалось тоской при мысли о том, как жаль будет окончить жизнь в московском застенке, когда на свете есть такие степные ночи и такие смелые, бедовые дивчины.