Тишина

Прошла минута, затем она вышла. Эта была та женщина с террасы. Стоя рядом с ней, он слышал, что она не обычная медсестра. Звучание ее было молодым, ей было, наверное, лет двадцать пять. Но звук был напряженным.

Он протянул компакт-диск между прутьями решетки в воротах.

— Там, кажется, написано: КлараМария, — сказал он.

Она действительно была не старше, чем казалась. Она взяла диск, лучше бы ей этого не делать, не надо ничего брать от чужих людей, особенно от великих клоунов. Сей факт, а также ее неуверенность помогли ему узнать то, что он хотел узнать. Что КлараМария находится или когда-то находилась где-то тут, за этими воротами.

— У нас есть абонементный почтовый ящик, — сказала она, — мы сами забираем почту.

— Я из курьерской службы, — сообщил он. — Мы доставляем посылки до самых дверей и передаем прямо в руки адресата.

Он повернулся и пошел прочь. За первым же поворотом он побежал по склону вверх, назад к тому месту, где он до этого лежал, бросился на живот и подполз к краю обрыва.

Она шла к дому, шла, как будто была одурманена. Дверь открылась, вышла другая женщина, она тоже была в форме. Африканка, высокого роста. Они о чем-то поговорили, ему не было слышно о чем — из-за стука своего сердца, — африканка взяла компакт-диск.

Диск был основательно упакован, скотч был таким, какой используют на почте, он мог бы выдержать вес мужчины. Африканка взялась за бумагу и сняла обертку так, как очищают банан. Она посмотрела на обложку. Посмотрела в ту сторону, где он исчез. Она стояла, словно тотемный столб. Он не смог услышать и следов беспокойства в ее системе.

4

Прошло три недели, прежде чем они появились у него.

В ту весну он работал в цирке Бенневайс, в самом здании цирка. Когда она пришла, он снимал грим в зеленой уборной.

Зеленая уборная была уборной Ривеля. Уборной Грока. Бустера Ларсена, когда он выступал в роли Августа. В ней гримировался Тарди. Каллас. Биргит Нильсен. Ирене Папас.[34] Если бы Кастанеда что-нибудь понимал в опере, он назвал бы ее музыкальным power spot.[35] Даже копенгагенский муниципалитет действовал с крайней осмотрительностью, когда, получив в восьмидесятых годах это здание в собственность, проводил реконструкцию.

В этом помещении сохранились и вибрации Стине.

Она часто ходила с ним на представления, за три месяца она, наверное, посмотрела их более двадцати. После окончания она спускалась к нему в уборную. Стояла позади него в темноте, не говоря ни слова, пока он снимал грим. И иногда вдруг, ни с того ни с сего, без всякого предупреждения подходила к нему, закрывала ладонями его глаза и притягивала его к себе.

Сначала ему все время казалось, что вот сейчас она запачкает пашмину кремом-пудрой и гримировочной массой и ткань не отстирается, а потом он перестал об этом думать. Именно этому он среди прочего начал у нее учиться — переставать думать, позволять себе отключаться, он уже почти понял, как это делается. И вдруг она исчезла.

И вот она снова была здесь. Для человека, обладающего такой звуковой памятью, как у него, нет никакой разницы между прошлым и настоящим. Это и было самым болезненным: ощущение утраты никогда не затихнет, все трагично, но одновременно и удивительно трогательно — в тот день, когда он будет умирать, ему будет точно так же плохо, как и сейчас, — или даже хуже.

На ее звучание накладывался какой-то чужой пентатонный звукоряд, похожий на звук барабана из диких джунглей, и глубокое дыхание, напоминающее о кузнечных мехах в Этнографическом музее. Это не было похоже на Стине — и он явно был не один.

Он обернулся — перед ним стояла африканка. Она стояла там, где прежде всегда стояла Стине, — в темноте, у самой двери.

Она была грациозна, как фотомодель. Огромна, как гребец. На ней был дорогой деловой костюм, делающий ее похожей на председателя какого-нибудь правления при исполнении обязанностей.

* * *

Без стука распахнулась дверь, это был Мадсен, он был не в себе. Женщина отступила назад в темноту.

Мадсен был ростом под два метра и шириной с пианино, он отвечал за безопасность в здании цирка в течение двадцати лет, предотвращая проникновение внутрь любого чужеродного элемента. Если бы Макбету удалось заполучить Мадсена, то еще неизвестно, смог бы к нему незаметно пробраться призрак Банко.

Лицо его было белым, как у Пьеро, а мизинец и безымянный палец левой руки были отставлены в сторону, как будто он держал в руке бокал шампанского.

— Она их сломала, — кричал он. — Эта чернокожая. Она хотела поговорить с тобой. Я сказал, что она может все тебе передать. Я хотел выпроводить ее. Она где-то здесь в здании.

— Я запру дверь, — успокоил его Каспер.

Дверь закрылась. Он запер ее. Они с женщиной посмотрели друг другу в глаза.