Тисса горит

По существу предложения высказались почти все присутствующие. Все в один голос заявили: поздно! Рабочие винят в поражении стачечный комитет. Фабриканты отказываются вести переговоры, а профессиональный совет отклонил просьбу рабочих о посредничестве.

— Обращайтесь к Ленину! — злорадствовал социал-демократический депутат Виттих. Нас ведь вы считаете хулиганами!

Совещание длилось до поздней ночи, но ни к какому решению не пришло.

После собрания Петр не пошел на квартиру, отведенную ему стачечным комитетам, а улегся на столе в секретариате. Готтесман укрыл его своим пальто и сам примостился с ним рядом. Смертельно усталые, они не проронили ни слова. Трое суток они не смыкали глаз и теперь заснули, как убитые.

Окружив Дом рабочего, полиция ворвалась в секретариат. Пришлось пустить в ход кулаки, чтобы как-нибудь разбудить спящих. Готтесман, вытирая окровавленный нос, грустно кивал Петру. Полицейские не допрашивали, не потребовали даже документов, — они просто повели их в здание префектуры.

Камера, куда посадили Петра и Готтесмана, была битком набита арестантами. Большинство были совершенно незнакомые лица: тут находились и политические эмигранты, не имевшие никакого отношения к забастовке, и иностранные рабочие, захваченные полицией «на всякий случай».

Готтесман с трудом раздобыл себе место на полу. Петр пристроился возле него. Через минуту они уже спали.

Утром, часов около шести, их опять разбудили полицейские.

Стояло прекрасное, солнечное осенней утро. Даже скучный двор полицейского управления, куда согнали арестованных, показался уютным в этих ярких солнечных лучах. Зато положение было не из «уютных». Во дворе находилось восемьдесят арестантов. Заспанные небритые лица, грязная, рвана одежда. А вокруг — по крайней мере вдвое больше полицейских, упитанных и прекрасно выспавшихся. Под воротами стояли два пулемета: один был направлен во двор, другой — на улицу. Двор со всех сторон был окружен глухой стеной. Арестанты построились — четверо в ряд. Их окружили полицейские. По бокам — пешие, спереди и сзади — конные.

Ворота открылись. Процессия тронулась.

— Куда нас, чорт возьми, ведут, как ты полагаешь? — спросил Готтесман Петра.

— Уж не в прокуратуру ли? Хотя нет, пожалуй. Нас ведь, собственно говоря, еще не избили по-настоящему…

— Эй, там! Будет языком трепать!

И удар полицейской резиновой дубинки оглушил Петра.

— В Венгрию ведут, подлецы, — шепнул немного погодя Готтесман. — Чтоб их…

Передовые полицейские дошли уже до моста через Дунай. Не сворачивают ни вправо, ни влево. Вот они уже на мосту. Огромный чугунный мост. На том берегу лишь узкая полоска чешской земли, а дальше… дальше — Венгрия.

— Пора! — шепнул Готтесман. — Ты, брат, не спи: улепетывать надо.

Петр не ответил. Его трясло, как в лихорадке. Он понимал: что-то предпринимать надо. Но ничего, решительно ничего не приходило на ум. Вокруг был сплошной полицейский кордон.

Арестанты шагали, понуря головы.

Они дошли до другого конца моста. Здесь четыре дня назад рабочие разогнали небольшой полицейский отряд, который сопровождал эмигрантов, подлежащих выдаче Венгрии. При этом воспоминании Готтесман улыбнулся. Но улыбка исчезла, лишь только он увидел, что там, где четыре дня назад он сам расставлял комсомольцев, теперь стоит отряд легионеров.

Через четверть часа они прибыли к границе. Транспорт поджидали венгерские жандармы с длинными петушиными перьями на шляпах. Чехи по счету передали венгерцам арестованных. Процессия остановилась всего на несколько минут, затем снова двинулась дальше. Венгерская, чешская ли земля — не все ли равно? Только форма на жандармах разная.

Петр задумался над событиями минувшего года.

«Сколько добрых товарищей и сколько подлецов довелось мне встретить за один год! И сколько ошибок, сколько глупостей мы наделали!..»

Мысли унесли Петра далеко. Он не заметил, что Готтесмана нет возле него.

Он оглянулся. И позади его не было.

— Чего, сукин сын, головой крутишь? А? Бежать вздумал!

Петр едва устоял на ногах от жестокого удара в спину прикладом.

Из носа, изо рта хлынула кровь.

Он вернулся на родину.

Возвращение на родину

По команде фельдфебеля арестованные построились в одну шеренгу.

Фельдфебель, коренастый краснокожий мужик, стал перед строем и, покручивая рыжеватые усики, начал:

— Пока сюда не пожаловали господа офицеры, я вас поучу уму-разуму. И ежели кто выкажет себя потом при господах офицерах невежей, тому… н-да, тому не позавидую! Прямо скажу: не хотел бы я быть в его шкуре, хоть я и не из робких… Так вот — без дальних слов, по-солдатски: чтобы с нынешнего дня выбить из башки всю свинскую дурь, какой вы понабрались у проклятых челаков[27]. Не для свиней священная венгерская земля! Который из вас большевик или другая какая сволочь, обязан выступить на два шага вперед и выложить все, как на духу. Исповедаться, мать его, как перед патером! Понятно? А ежели кто хитрить вздумает, в молчанку играть, — ну, того…

Фельдфебель оборвал фразу и, сдавив левой рукой горло, выразительно мотнул головой на оголенные сучья акации.