Титан

Какая там красотка! Ей уже сказали, чего ожидать. Два чудовищных фингала и сморщенная багровая кожа. Черты лица не пострадали, никаких шрамов не осталось — но и красивей, чем раньше, она не стала. Нос по-прежнему как топорик — и что? При аварии он не сломался, а изменить его ради чистой косметики Сирокко не позволила гордость.

(Хотя втайне она свой нос, естественно, ненавидела и считала, что именно проклятый топорик, вкупе с гренадерским ростом, и обеспечил ей командирство на «Укротителе». Ибо, несмотря на многие доводы в пользу командира женского пола, те, от кого подобный выбор зависел, все еще не могли представить себе столь дорогостоящий звездолет под началом прелестной дамочки венериных пропорций.)

Дорогостоящий звездолет.

"Сирокко, ты опять отвлеклась. Прикуси язык".

Так она и поступила. А вкусив крови…

…увидела, как замерзшее озерцо бешено несется ей навстречу, почувствовала удар лица о панель и подняла голову от разбитого стекла, которое тут же полетело в бездонный колодец. Ремни сиденья держали Сирокко над пропастью. Чье-то тело заскользило по обломкам — и она потянулась, чтобы ухватиться за ботинок…

Сирокко что было сил прикусила язык — и почувствовала, как сжимает что-то в ладони. А столетия спустя почувствовала, как что-то давит ей на колено. Потом сложила два ощущения воедино и поняла, что трогает самое себя.

Дальше началась какая-то смутная, одинокая оргия в кромешной тьме. Сирокко просто сходила с ума от страстной любви к своему только что вновь обретенному телу. Свернувшись в клубок, она лизала и кусала все, до чего дотягивался рот, — а руки тем временем щипали и дергали. Она была гладкой и безволосой, скользкой как угорь.

Густая влага — едва ли не желе — захлюпала в ноздрях, когда Сирокко попыталась дышать. Вскоре это перестало раздражать — даже страх куда-то ушел.

И теперь послышался звук. Медленные глухие удары. Наверняка это бьется ее сердце!

Но, как она ни тянулась, ничего, кроме собственного тела, нащупать не удавалось. Тогда Сирокко попробовала плыть, но так и не поняла, движется она или нет.

А когда стала прикидывать, что же дальше, то уснула.

* * *

Пробуждение оказалось медленным и неверным. Долго-долго Сирокко не могла решить, спит она или уже бодрствует. Никакие укусы не помогали. Укусить можно и во сне, разве нет?

А если подумать хорошенько, то как она может в такое время спать? После этой мысли Сирокко потеряла уверенность в том, спала ли она вообще. И поняла, что различить сон и явь теперь довольно проблематично. Слишком мал набор ощущений. Сон, дрема, грезы, здравомыслие, безумие, бодрость, вялость… Для осмысления всех этих состояний требовался контекст.

В участившемся сердцебиении ясно слышался страх. Она свихнется, она непременно свихнется. Борясь с этим, она упорно цеплялась за ту личность, которую уже воссоздала из смерча безумия.

Имя: Сирокко Джонс. Возраст: тридцать четыре года. Раса: не черная, но и не белая.

Сирокко была лицом без гражданства; официально — американкой, но на деле — представительницей Третьей Культуры многонациональных сообществ. В каждом крупном городе на Земле имелось свое янки-гетто из типовых домов, английских школ и льготных столовок. В таком гетто Сирокко и выросла. Житье там было примерно как у детей на военной базе, но куда менее безопасное.

Незамужняя мать Сирокко работала инженером-консультантом в различных энергетических компаниях. Детей она заводить не планировала. В расчеты ее, впрочем, не входил один тюремный надзиратель арабской национальности. Планы девушки рухнули, когда ее задержали после пограничного инцидента между Ираком и Саудовской Аравией и упомянутый араб ее изнасиловал. Пока американский посол добивался ее освобождения, Сирокко уже родилась. А потом в пустыню кинули пару-другую атомных бомб, и к тому времени, как тюрьму отвоевали союзнические ирано-бразильские войска, пограничный инцидент давно перешел в полновесную войну. Пока стрелка политического равновесия качалась из стороны в сторону, мать Сирокко успела перебраться в Израиль. Пятью годами спустя она получила рак легких от радиоактивных осадков. Следующие пятнадцать лет она провела, подвергаясь лечению чуть менее мучительному, чем сама болезнь.