Тито Вецио

— Меня покарала жестокая Фортуна, — рассуждал он. — Вот я и стал беднее любого нищего, которому еще вчера подавал сестерции! Без всяких средств, лишенный крова, осажденный безжалостными кредиторами. Что же мне теперь делать? Продать душу кровожадному честолюбцу Сулле, негодяю, стремящемуся уничтожить в моем дорогом отечестве даже признаки свободы? Или стать приверженцем свирепого опустошителя Мария и вместе с ним утопить в крови все святое, все родное и милое для меня? А я, безумец, лелеял в моей душе возвышенные планы, надеялся осуществить великие идеи Гракхов, думал стать поборником свободы моего отечества, защитником слабых от произвола сильных. Что же я могу теперь сделать, если меня самого закуют в цепи и поведут продавать на рынок за долги, а мою божественную Луцену снова обратят в рабство, потому что я не в состоянии выкупить ее у кровопийцы. А я, безумец, мечтал воплотить в жизнь мои идеи даже в самых отдаленных странах мира, осчастливить людей, а тут побежден, обессилен и прикован к скале, как Прометей, цепями нищеты и позора! А Луцена, моя несравненная Луцена, которую я люблю больше своей жизни, больше всех радостей мира, люблю так, как никого и никогда не любил, что будет с ней? Людская алчность и разврат превратят богиню красоты в несчастную, всеми презираемую женщину. Теперь я не в состоянии заплатить Скрофе обещанную сумму, у меня ничего нет, я обобран до нитки, лишен наследства, даже имени, которое до сих пор носил. Мои злодеи и ненавистники сумели втереться в доверие к моему отцу, убедить его, что я не его сын, и он, несчастный, поверил им и поступил так, как они хотели. Я все готов перенести — нищету, позор, унижение, но не отдам мою Луцену торгашу человеческим телом, вампиру, сосущему кровь несчастных женщин, превращающий их в развратных созданий. Нет, нет, этого я сделать не в силах, я чувствую, что схожу с ума от одной мысли о возможной участи моей Луцены. Сердце бешено колотится в моей груди, глаза застилает темное облако, в голове возникают страшные мысли. Я убью злодея, посягающего на честь и свободу моей Луцены, убью ее и себя самого, да, скорее соглашусь убить ее своими собственными руками, чем отдам в неволю и позорный разврат. Я убью мою милую, нежную Луцену, как Виргиний убил свою дочь, но торгаш и низкий развратитель Скрофа не получит ее обратно! Нет, я не могу допустить этого. У меня хватит решимости сделать страшный, роковой шаг. Подобно гладиатору во время боя я вынужден не просить и никому не давать пощады, мое спасение в моем безнадежном положении. Гладиатор! Какие адские силы кинули в огненное горнило моего мозга эту идею, около которой возникают определенные, пока еще неясные образы? Гладиаторы! А что, если я решусь, если я брошу искупительный клич… свободы и соберу всех подобных мне бездомных? Если юноша, лишенный крова, станет во главе всех, не имеющих имени? Я возьму на себя эту страшную задачу. И если мне удастся разрешить ее, страждущее, угнетенное человечество назовет меня великим… Я спасу этих несчастных, которых праздная, рассвирепевшая толпа римских граждан посылает на убой ради удовлетворения своих кровожадных инстинктов. Я сниму оковы рабства с невольников и очищу поле Сестерцио от их трупов. А если мне не удастся? Тогда люди назовут меня злодеем и сумасшедшим. Но что мне до суждений людей, стоит ли ими дорожить? Ради своих дурных инстинктов развращенная толпа готова пожертвовать и чужой и своей свободой. Итак, ко мне, все, окованные цепями рабства, все жертвы кровожадных забав свирепой толпы, ко мне, бездомные плебеи, которым некуда приклонить усталую голову! Итальянцы, не имеющие ни пяди земли, для всех вас Рим — мачеха, а не родная мать! Ко мне, несчастные жертвы, угнетенные ненавистной алчностью толпы, этих хищных волков, демонов грабежа, насилия и резни! Пусть для Рима, погруженного в разврат, мой призыв будет страшнее мести Кариолана, ужаснее клятвы Ганнибала.

Так рассуждал несчастный юноша, уже не ожидая ниоткуда для себя спасения. В это время вошел слуга и доложил о приходе молодого Квинта Метелла.

Встретившись, друзья обнялись и заплакали. Когда оба они успокоились и пришли в себя, Квинт сказал:

— Друг мой, сердись на меня, бей, но выслушай внимательно. Я хорошо осведомлен о твоем настоящем положении. Оно, правда, не очень завидное, но далеко не безнадежное, как считают многие, а быть может, и ты тоже. Я хочу дать тебе возможность спастись.

— Ты, Квинт?