Тито Вецио

Гробница рода Вецио находилась рядом с Аппиевой дорогой и неподалеку от города. Трудно себе представить что-либо превосходящее это сооружение богатством, роскошью и изяществом. Под мраморной пирамидой, установленной на пьедестал с изящным карнизом, было вырыто подземелье, где в особо устроенных нишах, известных под названием голубятен (что по-римски звучит, как колумбарий), составлялись урны с пеплом умерших членов семейства Вецио. Три стороны памятника были украшены барельефами, изображавшими бои гладиаторов. Четвертая сторона, обращенная к дороге, имела надпись, гласившую «Луций Вецио, всадник, претор, префект Капуи соорудил эту гробницу с дозволения римского народа и сената». Налево от памятника находилось просторное полукружие, нечто вроде зала, куда входили по роскошным мраморным ступенькам. Это место предназначалось для поминок. Здесь в центре ставились столы, поражавшие обилием оказавшихся на них яств и напитков. Из зала-столовой через маленькую дверь можно было пройти во дворик, обнесенный со всех сторон высокими каменными стенами. Посередине дворика был разложен костер для сжигания покойника. Костер состоял из сосновых дров и буковых поленьев и был устроен в виде алтаря, обставленного венками и ветвями кипариса. Внесенные носилки с покойником поставили на костер, и Аполлоний, подойдя к усопшему, открыл ему глаза, как предписывали обычаи, чтобы умерший мог в последний раз взглянуть на небо. Аполлоний, приступая к этой последней церемонии, невольно содрогнулся и побледнел не меньше, чем его покойный отец. Отцеубийце показалось, что из открытых глаз старого патриция сверкнула молния гнева, а уста прошептали проклятия отравителю. И этот человек, который, не задумываясь, отравил собственного отца, хладнокровно зарезал свою мать и собиравшийся точно также разделаться с братом, пошатнулся и едва не упал, увидев в глазах покойного осуждение всех его злодеяний. Аполлоний вынужден был призвать на помощь всю силу воли своего железного характера для того, чтобы не упасть. Дрожа, как осиновый лист, он положил в рот покойного символическую монету для уплаты перевозчику через Стикс[192] и глухим голосом проговорил:

— Прощай! Мы последуем за тобой в порядке, предусмотренном природой.

После этих прощальных слов жалобно заиграли трубы, и начался обряд жертвоприношения.

Убивали лошадей, быков, собак, птиц. Кровь их собирали в две большие чаши и поливали ею землю. Потом в угоду богам преисподней стали лить на землю вино и молоко. Затем все присутствующие торжественно облили костер, бросая в дрова цветы, венки, корицу, мирру, фимиам, духи, масло. Женщины с растрепанными волосами царапали ногтями себе лицо и грудь, плакали, выли и вообще довольно естественно изображали чувство беспредельной печали. Но венцом всей этой языческой дикости стало появление маэстро Ланисты с четырьмя гладиаторами, которые должны были убить друг друга в честь именитого покойника. Будто было недостаточно для удовлетворения глупого суеверия крови множества перебитых животных, нет, великие завоеватели были глубоко убеждены, что умилостивить богов можно только пролив, помимо всего прочего, и человеческую кровь.

Пока несчастные гладиаторы убивали друг друга, гости по приглашению Аполлония, сели за стол выпить и перекусить. Поскольку на все церемонии ушло довольно много времени, солнце уже начинало садиться. Один из главных похоронных служителей взял зажженный факел и подал его Аполлонию. Как ближайший наследник усопшего всадника, египтянин подошел к сложенным дровам и, отвернув голову, поджег их. Сухие дрова, пропитанные специальными смолистыми веществами, мигом вспыхнули, черные тучи густого дыма заполнили двор, пламя взметнулось высоко вверх. Труп, завернутый в полотно из несгораемого амианта, сначала увеличился в размерах, потом обуглился и наконец под действием огромной температуры окончательно превратился в кучку пепла и костей.

Костер быстро догорел и погас. Плакальщицы достали из костра простыни, тщательно собрали пепел, положили в урну, добавив туда молока роз и духов.

Когда урна оказалась в фамильной усыпальнице Вецио, распорядитель погребения, взяв в руку лавровую ветвь, обошел вокруг зала, громко говоря:

— Пора уходить.