Тито Вецио

— Жаль, если его не будет с нами, — сказал Луций Сцевола, известный римский философ, стоик и законовед. Он любил подтрунивать над бедным грекоманом и благодаря прежде всего эпиграммам знаменитого Сцеволы Альбуцио впоследствии попал в историю, причем именно как грекоман.

— Подождем еще немного опоздавших, а потом сядем за стол без них.

— Хорошо сказано, Тито. Волки моих гор, когда голодны, набрасываются на еду ничуть не беспокоясь об опоздавших.

Эта фраза была произнесена грубым голосом на наречии горцев Марком Помпедием Силоном, которого привел на вечер Марк Друз. Силон был пропорционально сложенным исполином необычайной физической силы. Голова его, покоившаяся на могучей шее, была словно изваяна резцом великого скульптора. Черные глаза горели, борода и волосы были курчавыми, нос орлиный, несколько великоватый рот — с безукоризненно белыми, плотно сидящими зубами. Раз увидев Силона трудно было забыть. Выразительные черты его лица надолго остались в памяти. Этот человек обессмертил свое имя. Когда в 91 году до нашей эры союзные итальянские города, узнав, что новый несправедливый закон ставит под сомнение их право на римское гражданство, создали союз, в который вошли пицены, луканцы и френтинцы и объявили своей метрополией Коринф, то возглавил их Марк Помпедий Силон. Именно тогда на знаменах впервые появилось название «Италия».

— Твоим волкам, Помпедий, — сказал, улыбаясь, хозяин, обращаясь к исполину, — скоро достанется большой кабан Лукании.

— Тито, доблестный Тито, — радостно воскликнул мальчик, прибежавший сюда из зала для игры в мяч, — как я рад, что вижу тебя, наконец ты пришел.

Тито Вецио подхватил ребенка на руки и при этом покраснел, словно молоденькая девушка. Мальчик казался миниатюрной копией знаменитой римской красавицы того времени Цецилии Метеллы, супруги сицилийского претора.

Наконец, слуги доложили о приезде двух последних гостей: Анция и Альбуция.

Трагический поэт Анций был стариком почтенного вида с густой белой бородой и черными, как уголь, глазами, выражавшими пылкость и энергию, несмотря на преклонные годы поэта. Он был одет в темную тогу, очень широкую и длинную, которая придавала всей его фигуре еще более величественный вид. Товарищ его, напротив, был образцом франта, являвшимся непременным участником всех блестящих городских гуляний, законодателем мод вообще и слепым подражателем золотой афинской молодежи в частности. В его одежде, словах и поступках не было ничего своего, только заимствованное. И хотя любая копия хуже оригинала, Альбуций сам нередко становился предметом для подражания некоторых представителей римской аристократии. Речь его всегда была щедро усыпана греческими словами, даже цитатами, нередко приведенными совсем некстати. Говорил он нараспев, жеманясь, непривычно для обычного уха выговаривая многие согласные, что, конечно, вызывало смех не только у людей серьезных, но даже и у женщин, которых, впрочем, это скорее привлекало, чем отталкивало.

Голосом своим он старался подражать звуку флейты по примеру известных ораторов Греции. Вечно праздный и пустой фат, он охотно посещал общество красивых женщин, выкладывая перед ними весь свой запас любовного вздора, в его речах слышались слова: жизнь, душа, любовь, любить. Одежду он менял несколько раз в день и ни за что не вышел бы из дома, не поправив в последний раз свой наряд перед маленьким серебряным зеркальцем.

На вечер к Тито Вецио он явился в окаймленной пурпурной полосой белоснежной тунике, длинной, с широкими рукавами. Волосы и борода были завиты и надушены мирром и корицей. На пальцы обеих рук было надето множество перстней, украшенных драгоценными камнями разной величины.

При появлении Луция Альбуция Сцевола поспешил поприветствовать его на греческом языке. Присутствовавшие громко рассмеялись.

Альбуций понял, что над ним подшутили, но так как в сущности он был добрый малый, и не желал портить отношения с этими молодыми людьми, занимавшими видные места в римском обществе, то решил подыграть своим приятелям. Приняв величественный вид и подобающую позу, он начал декламировать стихи Эсхила следующего содержания:

Те, кого я вижу за этим столом, не греческие герои, а презренные варвары.

Это был достойный ответ на насмешку Сцеволы. Грекоман так ловко использовал оружие Сцеволы против него самого, что присутствовавшие вновь рассмеялись, еще громче и веселее.

— Ну, друзья, — сказал хозяин, — теперь все в сборе. Пройдем в столовую.

Столовая Эпикура была зимней,[54] обогреваемой с помощью труб. Эта комната длиной в двадцать метров и шириной в десять была вымощена тонкой мозаикой, с удивительной живостью к отчетливостью изображавшей охоту на кабана. Стены украшались арабесками из цветов, фруктов и животных. Двенадцать позолоченных бронзовых статуй служили канделябрами для ламп в три фитиля каждая, в которых горело благовонное масло.