Тито Вецио

— Что хорошего поделываете, друзья? — поинтересовался Тито, ответив на приветствия.

— Живем потихоньку, чего и тебе желаем, — отвечали молодые люди.

— Мы уже давно ждем тебя, прекрасный беглец. Давно пора было завистливой Африке уступить тебя римскому обществу, — говорила, улыбаясь, мать Эмилии, приветствуя красивого всадника, который почтительно поцеловал ей руку.

Молодая девушка молча поклонилась, и ее щеки покраснели еще сильнее.

— Смотри, смотри, как Эмилия краснеет и конфузится, — горячо зашептал Сцевола на ухо Метеллу.

— Садись ко мне поближе, храбрый трибун, расскажи нам о чем-нибудь из твоей военной жизни. Мы уже слышали о твоих подвигах, и часто вспоминали о тебе, тревожась за твою жизнь, которую ты постоянно подвергал опасности. Не правда ли, Эмилия?

Молодая девушка ничего не отвечала, но заливший ее лицо румянец и взгляд, брошенный на юного всадника, были красноречивее всяких слов.

— Я только исполнял свои обязанности, — отвечал Тито Вецио сражаясь за славу нашего дорогого Рима против нечестивого и гнусного тирана.

— Кстати, Гутулл, — обратилась матрона к нумидийцу, — правду ли говорят, что Югурта сошел с ума от бешенства и отчаяния?

— К несчастью, это правда.

— Как к несчастью? Значит, ты его жалеешь, хотя он был твоим самым страшным, непримиримым врагом?

— Нет, я не жалею этого тирана, напротив, я хотел бы, чтобы он испытал все ужасы смерти, находясь в полном рассудке.

— Значит, ты недостаточно отомщен?

— Да нет, я считаю, что Югурта и его родственники получили по заслугам.

— Да, его дети обращены в рабов, — заметил Тито Вецио таким тоном, словно глубоко сожалел о случившемся.

— Рабство, по моему, хуже смерти, — отвечал Гутулл, отчасти со свирепой радостью, отчасти с сочувствием. На этот раз, как и обычно, проявилась способность его благородной и страстной души, способной как к чрезмерной нежности, так и к неукротимой ненависти.

— А все-таки жаль, что этот бедный царь должен был умереть такой страшной смертью, — задумчиво заметила супруга сенатора Скавра. — Он был нашим гостем, когда мой муж поддерживал в Сенате его дело, и я, со своей стороны, должна сказать, что не заметила в нем и малейшего намека на варварство, он был очень приветлив и обходителен.

— И в самом деле, — отозвался молодой Катулл, — я помню, в то время самые знатные семейства не могли нахвалиться любезностью и чисто царской щедростью Югурты, которого даже находили вполне достойным преемником великого Массинисы.

— Народ всегда его ненавидел, — возразил Апулий Сатурнин, — и громогласно обвинял патрициев в том, что Югурта покупает их оптом и в розницу, одним вручая драгоценные подарки, а других заманивая щедрыми обещаниями.

— Кто же обращал внимание на этих жалких шавок? — вскричала гордая матрона.

— Эти шавки, как ты изволишь называть свой собственный народ, в настоящее время торжествуют, поскольку консул и первый полководец выражает прежде всего их интересы. Времена Назика и Опимия миновали, теперь очередь людей, подобным Гракхам. Сегодня одно veto[85] какого-нибудь трибуна имеет то же значение, что и единогласное решение всех ваших сенаторов.

— Из твоих слов можно сделать вывод, что ты, позабыв о древности твоего рода, стал на сторону толпы. Вот этого я никогда бы не подумала о тебе, Сатурнин, — сказала жена Скавра, строго взглянув на молодого человека.

— Я, — с цинизмом отвечал Сатурнин, — всегда на стороне тех, у кого преимущество в силе, численности и отваге. Когда я выбираю партию, чтобы к ней присоединиться, я забочусь только об окончательном успехе.

— А ты, Марк Друз?

— Для меня на первом месте должна быть справедливость.

— А для тебя, Метелл?

— Честь.

— А Сцевола?

— Законность.

— Ну, а что нам скажет мужественный Тито Вецио?

— По моему мнению, разум непременно должен быть в союзе с сердцем, то есть с чувством.

Гордая матрона неопределенно пожала плечами, а ее дочь Эмилия глубоко вздохнула и бросила нежный взгляд на симпатичного трибуна, как бы говоря, что ее симпатии находятся целиком на его стороне.

Между тем со всех сторон раздались сильные и продолжительные аплодисменты. Таким образом толпа приветствовала появление консулов. Двенадцать ликторов с прутьями без топоров[86] шествовали перед каждым из них. Сначала показался Гай Марий, затем Фимбий. В этот месяц республикой руководил первый из них.[87] Консулы заняли привилегированные места, расположенные на платформе над арками, где, кроме них, имели право находиться сенаторы, главные сановники республики и весталки. Отсюда было удобнее всего наблюдать за происходящим на арене.

При появлении консулов все встали, кроме весталок, которые были освобождены от этой формальности в виду исполнения их высокой религиозной миссии.