Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

В искусстве — истинное бессмертье души:
Исчезнет всё, и все умрут. И эти
Одежды свадебные снимут с нас.
Могильный мрак опустится на сети
Чувств, не успевших расцвести сейчас.
Кто вспомнит, что любили мы с тобою,
Узнает кто, что жили ты и я?
Завеса смерти нас укроет тьмою.
«Прости» нам скажет ночь небытия.
И лишь сонет поэта, встав из пыльной,
Забытой книги, явится. Он — жив.
Он зарыдает над плитой могильной
Под ветром, всколыхнувшим ветви ив.
Погасшее оплачет сновиденье
Сгоревшей жизни прерванную нить
И за поэта вознесет моленье
Тому, кто все умеет рассудить.

Перевод С. Спасского

Его литературные симпатии принадлежали символистам и в этом смысле казались уже несколько старомодны. Особенно привлекали его «старшие символисты» и даже «предсимволисты», теснее связанные с русской поэтической традицией.

В московских стихах Тициана Табидзе «поэт» — «чужой среди чужих» в толпе, которая не знает святыни. Но и забытый — он жив и не исчезнет для света, как не затеряется в пыли книжных полок томик его стихов («Моя книга»); он жив, потому что жива надежда:

                     …Может быть, неожиданный друг
Почувствует силу красивого скорбного слова,
И сердце его, испытавшее множество мук,
Проникнет в стихи и поймет впечатленья другого.

И так же, как я воскрешал для людей города,

Он в сердце моем исцелит наболевшую рану,
И вспомнятся тени, воспетые мной, и тогда,
Ушедший из мира, я спутником вечности стану.

Перевод Н. Заболоцкого

Воспетые «тени», «воскрешенные города» (еще вернемся к этому) теснят в стихах Табидзе жизнь. Со всей серьезностью он противопоставляет «вечность» поэтических «химер» пестроте и суетности «преходящей» жизни. Лирическая сценка («В парке») — игра влюбленных, музыка вальса, манящая, но не вдохновляющая, обманчивое очарование «страсти» — венчаются многозначительной концовкой;

Что вспомнилось? Веселье балагана.
Мелькнули предо мной былого тени.
И я, от ритмов Берлиоза пьяный,
Затосковал о Блоке и Верлене.

Перевод К. Арсеневой

Давно ли его стихи дышали «пережитым»: первые страсти, «безвременно похороненная» любовь, — теперь все это в прошлом, «тень былого» — затерявшийся в тумане лет «зеленый островок».

Новым стихам эмоции чужды.

Не потому, что им в его жизни уже не было места: стихи писались в счастливую пору, когда увлечения сменялись одно другим, и впечатленьями жизнь была как никогда богата. Но не это казалось достойным стиха. Если и мелькнет в его поэтических творениях страсть, живое чувство, — то в свете призрачном и жестоком:

Как хохочет откровенно
Грех безумный и нагой…
Страсть темно и дерзновенно
Завывает, как гиена,
Над могилой дорогой…

«Голубой эдем», перевод Ю. Ряшенцева

Даже любовь стала «мечтой», воспоминанием о прошлом: «бессмертная» любовь, противостоящая «страсти», — «дорогая могила»…

Не надо думать, что в эти годы он стал святошей или отъявленным грешником. Вовсе нет! Лет через десять, вспоминая московские «страсти», он об этом скажет почти с умилением:

Ходим, читаем «Восстание в Гурии»,
И колокольный слышится звон.

«Исе Назаровой», перевод С. Ботвинника

«Восстание в Гурии» — роман Эгнате Ниношвили о революции 1905 года. У Тициана с детства была потребность читать понравившиеся книги друзьям, для женщин не делалось исключения. Литературные разговоры и воспоминания о Грузии сопровождали его любовь.

Живое чувство казалось несовместимо с искусством, и надо было удалиться — все равно: время или расстояние, — чтобы услышать тот «колокольный звон».