Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Давно ли его сжигал лирический пламень «Халдейского балагана»: «Пусть о Тамаре, троице святой, о благости старинной — расскажет летописца Грузии правдивое перо, а я, склонясь над плачущей моей подругой Коломбиной, лишь звездам расскажу о ней слезами, как преданный Пьеро?» — и вот: свой поэт «у каждой веснушчатой девушки», а до Мадонны уже и дела нет никому! Его мучает мысль: может быть, наступило время НОТа и электрификации? И что за человек тот, кто позволяет себе сейчас увлекаться стихами? Сомнения сменяет надежда. Если первая часть «Орпирского златоуста» — иронична, то вторую диктует пафос. У него есть ответ на проклятые эти вопросы: «Я хочу сказать лишь то, что поручено мне грузинским народом, я хочу раскрыть его настоящее и грядущее» (точности ради обращаюсь к подстрочному переводу). Это — вера в конечную справедливость:

Эльбрус и Казбек, взоры вдаль устремляя,
Стоят, как столбы эшафота, как братья.
Неистовых деспотов злобная стая,
Терзая хитон, изрыгает проклятья.

Но меч Саакадзе настигнет злодея!

Он всех уравняет. Кто сможет укрыться?
И вновь в Цицамури взойдет орхидея,
И труп Мачабели Курой возвратится.

Коль Грузия — мост, что из волоса вьется,

То сколько тут гениев в бездну сорвется!..

Цицамури — называется местность, где был убит возвращавшийся из Тифлиса в свое имение Сагурамо Илья Чавчавадзе. Вано Мачабели, известный общественный деятель и переводчик Шекспира, исчез при неизвестных обстоятельствах, даже труп его не был найден. «Волосяной мост», согласно восточной версии, лежит по дороге в рай… Трагический пафос раннего Маяковского слышится в этих стихах, его голос, взывавший взволнованно с подмостков театра (в трагедии «Владимир Маяковский»), требовавший к себе внимания, ибо: «с небритой щеки площадей стекая ненужной слезою, я — может быть, последний поэт!». «Орпирский златоуст» кончает свою речь словами:

Последний поэт, оставшийся в мире,
Устав от стихов, говорит это, братья…
Когда вас коснется пыланье Орпири —
Вы вспомните сами об этом трактате!

Перевод С. Ботвинника

Одержимый смутным сознанием непреходящей трагедийности жизни, поэт ищет спасения в иронии, в скептицизме. Ироничность — выражение болезненно переживаемой душевной опустошенности. У Табидзе ирония, как и у Маяковского, соседствует с пафосом; ироничность изнутри проникает в пафос, защищая его от декларативной обнаженности.

Наша лирика сегодня
Зарыдать опять готова.
Ей о белых днях воскресных
Сердце помнить не велит.
Как паяц, на храм Лафорга
Влез паук, искавший крова,
И на тонкой паутине
Он под куполом висит!..

Это — «Знамя киммерийцев», — поэтическая декларация 1921 года. «Лафорговское воскресенье» — белое, траурное; оно — лирический символ, который должен выразить нечто смутное, трудно передаваемое (стихи Лафорга — о муке воскресных дней). Декларация — вызывающая: она вновь заставляет вспомнить трагического «тринадцатого апостола» из ранних стихов Владимира Маяковского, его «Облако в штанах»; себя и своих друзей Тициан называет новыми «евангелистами»; Орпири — «мой Патмос» (на острове Патмос в Эгейском море жил, согласно преданию, один из апостолов — Иоанн):

Все уйдем мы. Будет сломан
Меч стиха у рукояти,
И поэзия пред смертью
Свой поднять не сможет взгляд.
И в агонии, чуть слышно,
Как последнее заклятье,
Наши имени четыре
Трубы скорбно протрубят!

Этот высокий, пожалуй, — выспренний пафос завершается сдержанной, чуть ироничной концовкой:

Но архангельского гласа
Я не слышу рокового,
Патмос гибелью не дышит,
Не влечет его она.
А меня сегодня демон
Наших дней тревожит снова.
Подливать не нужно в чашу —
До краев она полна!

Перевод С. Ботвинника

Может быть, это — начало возрождения.

«Нас, как и русских футуристов, спасла Октябрьская революция, совершенно перестроив всю нашу жизнь и в перестройке изменив сущность поэзии», — писал в автобиографии Тициан Табидзе.

В Грузию Октябрь пришел на три года позднее. И результаты перестройки, разумеется, не сразу сказались.