Титус Гроан

Десятый – Стирпайк. Поздним вечером прошлого дня, когда трапезная купалась в теплой и пыльной дымке, когда каждое движение порождало в ее безмолвии гулкое эхо, он торопливо пробежал от двери к платформе, неся под мышкой черный, короткий сверток, похожий на скатанную рыбачью сеть. Убедившись, что он здесь один, Стирпайк наполовину развернул ткань, скользнул по деревянным ступеням на помост и тут же скрылся под столом.

В первые мгновения из-под стола доносились только скребущие звуки, сопровождаемые время от времени металлическим звоном, но после звуки усилились и несколько следующих минут в трапезной стоял изрядный шум. Стирпайк и всегда-то предпочитал работу быструю, особенно когда речь шла о грязных делах. Выбравшись, наконец, из-под стола, он тщательно отряхнулся от пыли и можно было заметить, жаль вот, замечать оказалось некому, что хотя обмякший сверток ткани по-прежнему при нем, сеть куда-то запропала. Если бы тот же предположительный наблюдатель заглянул под стол – не важно с какой стороны, – он не увидел бы ничего необычного, потому как смотреть под столом было решительно не на что; однако, когда бы он дал себе труд пролезть между ножек стола, а там и взглянуть вверх, он увидел бы растянутый в самой середине низкой «крыши» чрезвычайно удобный гамак.

Вот в этом гамаке и покоится ныне, вытянувшись во весь рост, Стирпайк – в полутьме, огороженный замкнутой панорамой семнадцати ног живых и одной деревянной, а говоря точнее, шестнадцати, поскольку Фуксия сидит, подвернув одну ногу под себя. Спускаясь с Двойняшками вниз, Стирпайк поспешил покинуть их и успел проскользнуть в трапезную первым. Дубовая столешница простирается в нескольких дюймах от его лица. Особого удовлетворения Стирпайк не испытывает – слишком много времени занимает разыгрываемая над ним и не видимая им фантастическая пантомима. Разговоров никто никаких не ведет – все, что слышит Стирпайк во время кажущегося нескончаемым завтрака, это малоприятный, наставительный голос Баркентина, выматывающий душу, произнося одну обветшалую, легендарную фразу за другой, раздражающий, извиняющийся кашелек Ирмы, да потрескивание кресла под Фуксией при всяком ее движении. Время от времени, Графиня бормочет нечто невнятное, после чего колени Нянюшки всякий раз принимаются нервно тереться одно о другое. Ноги старушки не достают до полу самое малое дюймов на двадцать, и Стирпайка так и подмывает взять да и дернуть за одну из них.

Уяснив, что столь ловко устроенное укрытие никакой совершенно выгоды ему не сулит, и понимая, что выбраться из него никак невозможно, Стирпайк начинает думать, как думает машина, так и этак прокручивая в голове положение, которое он теперь занимает в Замке.

Если не считать Сепулькгравия с Титусом, главные интересы коего все еще ограничены белым и черным мирами – молоком и сном, – очень немногие из сидящих за столом находят себе иное занятие: все погружаются в размышления, поскольку разговаривать им нельзя, а шансов отведать блюда, столь щедро расставленные перед ними, нет почти никаких – никто ничего вдоль стола не передает. Вот они и размышляют над попусту вянущими яствами. Несущийся с конца стола сухой стариковский голос оказывает на них, даже в столь ранний час, действие почти усыпляющее, и пока мысли их блуждают где ни попадя, уходя и возвращаясь, дождь продолжает стучать по высокой кровле над ними, и капли падают, падают, падают в лужу, разлившуюся далеко в середине пространной трапезной залы.

Никто не слушает Баркентина. Дождь барабанит уже целую вечность. Голос старика источает тьму – и тьма источает голос, и конца этому нет и не будет.

  ГРЕЗЫ

Грезы Коры