Титус Гроан

При том, что доктор Прюнскваллор, будучи человеком себе на уме, придерживался положительно еретических мнений относительно определенных сторон жизни Замка — мнений, слишком вольных, чтобы открыто выражать их в этой мрачной обители, чьи уток и основа и самое прошлое были синонимами венозной системы, возобновляющей жизнь в телах ее насельников, — все же он принадлежал к ней, оставаясь оригиналом лишь в том, что ум Доктора забирал широко, но при этом соотнося и связуя мысли его так, что заключения, им порождаемые, часто оказывались ясными, точными и никаких ересей не содержащими. Это, впрочем, не значило, что он ставил себя выше всех прочих. О нет. Ни в малой мере. Слепая вера есть вера чистая, сколь бы ни мутен был разум ее обладателя. Умозаключения Доктора, возможно, и походили на самоцветы чистой воды, но душа и дух его деформировались в прямой пропорции к его неверию в ценность даже самого поверхностного соблюденья традиции. Он не был посторонним — и разразившиеся трагедии сильно задевали его за живое. Легкомысленная, глуповатая повадка Доктора была обманчива. Он мог заливаться трелями, щебетать, предаваться своим внезапным «причудам», нелепо жестикулировать, изображая хлыща, но увеличенные глаза его между тем сновали за стеклами очков туда-сюда, как снует по дну ванной кусок мыла, а мозг пребывал нередко в иных местах, — и в последние дни мозг этот занят был постоянно. Доктор расставлял в должном порядке имевшиеся в его распоряжении факты — разрозненные, в сущности, обрывки сведений — и вглядывался в них глазами разума, то с одного боку, то с другого; то снизу, то сверху; разговаривая и вроде бы слушая собеседника, днем, и ночью, и вечером, когда он, вытянув ноги к камину, сидел с бутылкой ликера у локтя и с сестрой в кресле насупротив.

Он глянул на Фуксию, желая удостовериться, что та узнала далекого юношу, и поразился выражению недоуменной сосредоточенности на ее смуглом лице, ее рту, приоткрытому как бы в легком волнении. К этому времени состоящий из человеческих тел крокодил уже огибал излуку озера далеко слева от тех, кто сидел на ковре. И внезапно остановился. Стирпайк, отделясь от слуг, спустился к воде. По-видимому, юноша отдал им какой-то приказ, поскольку они расселись меж береговых сосен, наблюдая за тем, как он, воткнув трость в грязь у кромки воды, снимает с себя одежду. Даже на таком расстоянии видно было, как горбятся его высокие плечи.

— Во имя всей и всяческой общественной деятельности, — сказал Прюнскваллор, — выходит, у нас появилось новое должностное лицо, не так ли? Приозерное предзнаменование предстоящего — свежая кровь в летнюю пору и еще лет сорок впереди. Занавес расходится, на сцену выпархивает скороспелка, ха-ха-ха! Чем это он там занят?

Фуксия негромко ахнула от удивления, ибо Стирпайк нырнул в озеро. За миг до этого он помахал им рукой, хотя на таком расстоянии невозможно было сказать, бросил ли он хотя бы взгляд в их сторону.

— Что это было? — спросила Ирма, поворачивая голову так плавно, как если бы шейные позвонки ее только что на славу смазали наилучшим маслом. — Я говорю, «что это было?», Бернард. Мне показалось, будто что-то плеснуло, ты слышишь меня, Бернард? Я говорю, мне показалось будто что-то плеснуло.

— Именно потому, — ответил ее брат.

— «Именно потому»? Что ты хочешь сказать, Бернард, этим «именно потому»? Как я устала от тебя! Я говорю, как я устала от тебя. Почему потому?

— Потому что услышанное тобой, мой мотылечек, весьма походило на всплеск.

— Но почему? И отчего мне не достался нормальный брат? Почему, Бернард, почему это весьма-походило-на-всплеск?

— Единственно потому, что это он и был, пава моя, — сообщил Прюнскваллор. — Аутентичный, неразбавленный всплеск. Ха! Ха! ха! Совершенно неразбавленный всплеск.

— Ой! — вскрикнула госпожа Шлакк, хватаясь пальчиками за нижнюю губку. — Это ведь не акула, Доктор, сударь, не она? Ох, слабое мое сердце, сударь! Не акула?

— Чушь! — сказала Ирма. — Чушь, глупая вы женщина! Акулы в озере Горменгаст? Что за мысль!

Фуксия не отрывала глаз от Стирпайка. Плавал он хорошо и уже наполовину пересек озеро, тонкие белые руки его, согнутые в локтях под тупым углом, размеренно погружались в воду и выпрастывались из нее.

Голос Коры произнес:

— Я кого-то вижу.

— Где? — спросила Кларис.

— В воде.

— Как? В озере?

— Да, другой воды тут нету, дура.

— Нет, другой нет.

— Значит, вся вода, какая тут есть, это та, у которой мы сидим.

— Верно, здесь только и есть воды, что этого сорта.

— А ты его видишь?

— Я еще не смотрела.

— Так посмотри.

— А нужно?

— Да. Сейчас же.

— О… вижу, мужчина. Ты видишь мужчину?

— Я же тебе о нем и сказала. Конечно, вижу.

— Плывет ко мне.

— Почему к тебе? Может, как раз ко мне.

— Почему?

— Потому что мы с тобой одно и то же.

— И в этом наше величие.

— И наша гордость. Не забывай о ней.

— Ничего, не забуду.

Обе уставились на приближающегося пловца. Лицо его по большей части либо скрывалось под водой, либо ложилось на нее щекою, чтобы набрать воздуху в грудь, а потому им и в голову не пришло, что это Стирпайк.