Титус один

– Что бы это было такое? – произнес он. И в ту же минуту там, откуда донесся взрыв, осветилось небо.

– Это была смерть многих, – ответил Мордлюк. – Последний взрев золотистых зверей, багрянец мировой крови, рок, подступивший к нам еще на один шаг. А проделал все это предохранитель. Синий предохранитель. Голубчик, – сказал он, обращаясь к Якорю, – вы только посмотрите, какое небо.

И впрямь, небо как будто ожило. Нездоровые, как запущенная болячка, лохмотья прозрачной ткани колыхались в ночном небе, отпадая один за другим, чтобы открыть взорам ткани еще более гадостные, устилавшие еще более гадостные высоты.

В толпе раздались голоса, требующие избавить их от страшного фарса, который разыгрывают у них на глазах.

Но когда Мордлюк шагнул к ней, толпа отступила, ибо что-то непредсказуемое ощущалось в улыбке, обратившей его лицо в нечто такое, от чего лучше держаться подальше.

Вся она отступила на шаг-другой – вся за вычетом шлемоносцев. Эти двое остались на месте и даже чуть подались вперед. Теперь, когда они оказались так близко, можно было увидеть, что головы их похожи на черепа, красивые, словно высеченные резцом. Тугая кожа обтягивала их, точно шелк. Какое-то свечение, почти сияние, различалось над ними. Шлемоносцы молчали, не раскрывая тонких ртов. Да и не могли их раскрыть. Говорила только толпа, а между тем воздух ночи увлажнял одеяния Шлемоносцев, повреждая превосходной работы мантии, черня росою шлемы. Равно как и ордена на грудях косноязычного их окружения.

– Еще раз спрашиваю вас, сударь. Что там пророкотало? Гром? – осведомился Якорь, отлично понимавший, что никакой это был не гром. Говоря, он вглядывался в сухопарого бродягу, однако не упускал из виду ни Титуса, ни Гепару. И с угрозой взиравшую на Мордлюка чету в шлемах. Якорь не упускал из виду ничего. Глаза его, составляя резкий контраст копне рыжих волос, казались серыми заводями.

Но прежде всего, он приглядывал за Юноной. Люди в толпе уже не смотрели ни туда, где послышался взрыв, ни в тошнотворное небо, взгляды их перекрестились в темноте, образовав сложный узор, и первые судороги зари продрали лесистый восток.

Юнона, с глазами полными слез, схватила Титуса за руку как раз в тот миг, когда он всей душой возжаждал убраться отсюда, исчезнуть навсегда. Он не напрягся, не отшатнулся, не сделал ничего, что могло бы обидеть Юнону. И все же она сняла с его руки свою, и та повисла, как налитая свинцом, вдоль ее тела.

Титус смотрел на Юнону так, словно она была существом из другого мира, губы юноши, хоть и сложенные в улыбку, казались лишенными жизни. Так они застыли бок о бок, эти двое, соединенные лучшим, что было в прошлом обоих. И оба выглядели, как люди, окончательно запутавшиеся. Все происшедшее заняло не больше мгновения, но от внимания Якоря не ускользнуло.

Не ускользнуло от него и еще кое-что. Угли, безучастно светившиеся в глазах Мордлюка, вдруг ожили, точно кем-то раздутые. Тусклые красные огоньки заметались теперь в его зрачках.

Но жутковатое это явление никак не сказалось на способности Мордлюка владеть своим голосом. Звучал он чуть громче шепота, но каждое слово слышалось внятно. В устах великана, да еще и с таким носищем, подобный голос казался оружием грозным вдвойне.

– Это не гром, – сказал он. – Гром бессмыслен. А тут – сама квинтэссенция смысла. И это не было взрывом ради взрыва.

Воспользовавшись тем, что Мордлюк ударился в разглагольствования, Якорь обошел его, не привлекая к себе внимания, кругом и оказался прямо за Титусом, на месте, откуда ему было видно и Гепару, и Юнону сразу.

Сам воздух казался теперь колючим, как еж, – две женщины вглядывались одна в другую. Начальное преимущество было, хоть она того и не знала, на стороне Юноны, поскольку ярость Гепары делилась между Юноной и Титусом почти поровну.

Сегодняшнее издевательство было задумано ради унижения Титуса. Гепара пошла на все, лишь бы оно увенчалось успехом, но вот представление завершилось, и Гепара, все тело которой дрожало, как натянутая тетива, стояла среди его обломков.

– Уберите их! – взвизгнула она, когда взгляд ее уперся в торчащие над толпой истрепавшиеся маски в клочьях волос; та, что изображала Графиню, запыленная, нелепая, уже треснула посередке – опилки, грубые краски.

ГЛАВА СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

– Разбейте! – взвизгнула, приподнявшись на цыпочки, Гепара, краем глаза заметившая, как огромное, колышущееся, лишь наполовину схожее с человеческим тулово переломилось надвое и поворотилось в падении, показав длинные, грязные космы, и маска, смертельно бледная в приливе зари, грохнулась наземь. Попадали и остальные – те, что совсем недавно были символами презрения и издевки, – пыльные останки, с физиономий которых стекал, пятная опилки, грим.

Этот визг словно стал сигналом к началу всеобщий какофонии, многие дамы забились в истерике, хлеща по щекам кто мужей своих, кто любовников.