Тюфяк

Случайно или умышленно, но только разговоры их по преимуществу стали склоняться на любовь. Лизавета Васильевна в этом отношении была гораздо опытнее брата: она знала любовь в самых тонких ее ощущениях; она, как видно, очень хорошо знала страдания и счастие влюбленного. С отрадою и не без волнения прислушивался Павел к словам сестры и понимал их каким-то неясным чувством; в первый раз еще сблизился он с женщиною и взглянул в ее сердце.

– Где это ты, сестрица, все узнала? – спросил он однажды, прослушав от сестры живой рассказ о нечаянной встрече одной молодой девушки с любимым человеком.

– Я много читала романов, – отвечала она.

Павел сомнительно покачал головою.

– Женщина в двадцать лет много знает, много чувствовала, – продолжала Лизавета Васильевна.

– И много испытала? – перебил Павел.

– Может быть, и так, – отвечала Лизавета Васильевна.

Результатом таких бесед было то, что Павел, приходя от сестры и улегшись на постель, не сознавая сам того, по преимуществу начал думать о женщинах. Московская соседка была припомнена в малейших подробностях. «Как хороша вообще женщина! – думал он. – Какое блаженство любить хорошенькую женщину!» Праздное воображение его дополняло ему то, что не досказывала сестра. Он потом рассказал ей слегка о своей любви в Москве к соседке, которую он, по его словам, до сих пор слишком хорошо помнит, как будто бы видел ее вчера.

V Неожиданная встреча

Лизавете Васильевне случилась надобность уехать на целый месяц в деревню. Павлу сделалось очень скучно и грустно. Он принялся было заниматься, но, – увы! – все шло как-то не по-прежнему: формулы небесной механики ему сделались как-то темны и непонятны, брошюрка Вирея скучна и томительна. «Не могу!» – говорил он, оставляя книгу, и вслед за тем по обыкновению ложился на кровать и начинал думать о прекрасной половине рода человеческого.

Проскучав недели две, Павел вздумал съездить к тетке. Перепетуя Петровна, при его приходе, стояла перед зеркалом и надевала что-то вроде мантильи, сшитой по ее собственному воображению.

– Насилу-то, батюшка, пожаловал, – сказала она, увидев племянника. – Ну что, какова маменька-то?

– Все так же-с, – отвечал Павел.

– Палашка, – говорила Перепетуя Петровна, отряхая шелковое платье, – ведь юбка-то у меня все-таки видна.

– Нет, матушка, это так.

– Какое, дура, так! Паша, видна, у меня юбка-то?

– Я ничего не вижу.

– Наклонись, батька, пониже, посмотри хорошенько, нехорошо… растрепой-то приедешь.

– Я ничего не вижу.

– Ну, уж и этого-то не умеешь сделать порядочно; экий какой! Еще кавалер! Что у меня сегодня какой нехороший цвет лица? Этакая краснота неприятная! Палашка! Подай-ка мне лодиколону обтереться. Оботрись-ка, Павел, и ты.

– Да мне-то зачем, тетушка?

– Пустяки, сударь, изволь-ка обтереться да поедем вместе со мной.

– Это куда?

– К Феоктисте Саввишне. Небось, не привезу в какое-нибудь неприличное место.

– Помилуйте, тетушка! Я с ней незнаком.

– Это что за вздор? А я-то на что? Я знакома, все равно. Нечего, извольте-ка сбираться: вместе и поедем, отпусти свою лошадь-то. Палашка, вели его лошади домой ехать!

– Тетушка…

– Вздор, сударь, вздор! – затараторила Перепетуя Петровна.