Тюха

Лесничий ушёл. Я сидел на лавке и весь дрожал. Бекас на дерево не садится, по воде не плавает. На болоте же, в кочкарнике и в траве, эту маленькую пичугу в сидячем положении не увидишь и не убьёшь.

Будь я постарше, я бы, наверное, увильнул как-нибудь от поставки бекасов лесничему: заболел бы на несколько дней, запорошил правый глаз или устроил иное членовредительство, не позволяющее выходить на охоту. Но тогда я был слишком юн, не сумел схитрить и решил покориться судьбе.

«Это бог задумал покарать меня за ложь, — размышлял я. — Лесничий, любитель бекасов, послан в наши края богом…»

Ночью я спал плохо. Снились страшные сны: бекасы подлетали ко мне, долбили по голове своими шилообразными носами и кричали: «Мы тебе покажем на бекасах пятачки зарабатывать! Мы тебе глаза выклюем!»

Я просыпался; стучали от страха зубы.

Утром, взяв у деда десять зарядов, я пошёл на болото. Шёл, убеждённый, что этим днём и кончится моя охота. Произойдёт нечто страшное: дед отберёт у меня ружьё и всей моей жизни наступит конец.

Бекасов было множество. В течение каких-нибудь двадцати минут я сделал десять выстрелов и убил восемь птиц.

Два промаха из десяти! Непостижимо! Меня настолько ошеломил успех, что я даже не мог радоваться, был как в угаре. А каким чудесным казался мир в то утро!..

Я пересчитал тёплых птиц, уложил их в сумку и всё думал: «Что за притча? Если не попадаю в летящего глухаря, как же мог я валить бекасов — птиц крохотных, тощих, летающих быстрее да к тому же зигзагами?»

Долго разгадывал я загадку, прикидывал так и сяк. Наконец всё мало-помалу прояснилось. Никакой чертовщины не было. Просто рябок, тетерев, куропатка, гусь, утка, глухарь считаются в наших местах дичью. Как дичь эти птицы вошли в моё сознание чуть ли не с пелёнок. Трепет их крыльев при взлёте волнует меня, я горячусь, делаю промахи. Мне только кажется, что я стреляю по правилам, — на самом теле я вскидываю ружьё наугад и бью выше или ниже птицы.

Бекас же для меня не дичь. Никто в деревне до приезда лесничего не стрелял бекасов. Взлёт их, как птицы несъедобной и никчёмной по нашим таёжным понятиям, не волновал меня, и я стрелял по болотным долгоносикам с не меньшей меткостью, чем по дедовым швыркам на усадьбе.

Когда всё это открылось мне, я повеселел, как человек, спасённый от гибели.

«Что же мне надо сделать для того, чтобы стрелять в лёт боровую и водоплавающую дичь?» — Спросил я себя.

И ответил:

«Побороть в себе горячку — бить глухаря, как бекаса».

Понятно, придётся ещё немало потрудиться над тем, чтобы уравнять глухаря с бекасом, однако это не пугало меня.

Мысленно благословил я лесничего и отправился домой.

«Завтра пойду в лес, — мечтал я по дороге, — буду смирять своё сердце перед выстрелом — и дело, пожалуй, наладится».

Так оно и вышло.

Осенью мне уже не страшно было идти в тайгу с дедом. Я овладел мастерством стрельбы в лёт и знал что не уступлю старику.

Шутка

Я вырос в глухом уголке Урала, где много всякого зверья. Медведи часто задирали коров, лошадей. Любопытные росомахи «по ошибке» забегали в деревню. Лисы, несмотря на множество собак, таскали цыплят из курятников. Лоси подходили на выгоне к коровьему стаду и бодались с нашим могучим и злым быком Карпухой.

Начав охотиться подростком, я побаивался встреч с крупным зверем и промышлял близ деревни белок, рябчиков. Ружьё у меня было не зверовое — ветхая одноствольная шомполка мелкого калибра. Она давала осечки, затяжные выстрелы. Ныне такую «фузею» можно встретить лишь в областных краеведческих музеях, как примету старины.

Однажды я отдыхал у лесной тропы сидя на валежине. На тропу — шагах в тридцати — выкатился медвежонок. Пузатый, лохматенький, зверёныш-первогодок!

На ловца и зверь бежит! Однако я не мог убить его крохотным зарядом шестёрки из моей капризной фузеи. И всё-таки я выстрелил. Почему? Просто так: вздумалось пошутить с малюткой. Во мне и самом-то было много ребяческого. Ежели перевести медвежью жизнь на человеческую, мы с Мишуткой были ровесники. Отчего не пошутить?

Должно быть, две-три дробинки попали в цель. Медвежонок завертелся и заскулил. На выстрел и плач сына из ельника примчалась мамаша, смекнула, в чём дело, и ринулась ко мне.

Я бросил шомполку и с ловкостью кошки взобрался на дерево. Со мною не было ни ножа, ни топора для защиты. Я знал, что медведи неплохо лазят по деревьям, и гибель казалась неизбежной.

Медведица почему-то не полезла за мной. Встав на дыбы, она немилосердно трясла молодую ёлочку, на которой я сидел. Дерево качалось, готовое вот-вот повалиться. У меня кружилась голова, сердце стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди, но я не разжимал пальцев.

Медвежонок сидел на дороге и плакал. Мать поворачивала голову и раздражённо шипела:

«Молчи! Видишь, трясу? Вот ужо стряхну этого бездельника — наломаю ему бока!»

Мишутка плаксиво тянул:

«Ты, мам, как следует наломай! Пусть не стреляет дробью. Взял моду — пугать маленьких!»

Медведица тихо урчала:

«Наломаю, Мишенька. Уж я постараюсь!»