Тюльпанная лихорадка

Я не умерла. Я просто сплю: что такое вся наша жизнь, как не долгий сон, от которого мы проснемся в радостное утро воскресения? Мой саван – постельное белье. Скоро я очнусь, чтобы возродиться к новой жизни. Вылуплюсь, словно бабочка из куколки; сброшу свое прошлое, как старый плащ Марии, и уплыву за семь морей в поисках Земли обетованной.

– По-твоему, это рука?!

Сквозь сон до меня доносился чей-то голос. Настанет время, и меня соберут заново. Ноги и руки прирастут к моему телу, и оно вновь воскреснет из праха и превратится в плоть живую.

– А это, по-твоему, нога? У тебя вообще есть глаза?

Голос Маттеуса долетал до меня сквозь щели в полу. Он кричал так громко, что мог бы пробудить мертвого.

– Это голова. Она на плечах, ясно? А это две руки, одна справа, другая слева. – Его студия находилась внизу; наверное, он давал урок своему ученику. – Ты забыл человеческую анатомию? Знаешь, сколько твои родители платят за то, чтобы ты зря тратил мое время?

Я спала очень долго. Гроза уже закончилась, и в комнату лился яркий свет. Мне нужно было сидеть здесь, прячась от посторонних глаз, пока меня не заберет Ян. Маттеус с женой приютили меня в своем доме, поклявшись молчать. Это были единственные люди, которые знали правду, не считая доктора и повитухи, принявших мои роды: ведь теперь я тоже стала новорожденной. Те двое, что принесли меня сюда, считали меня мертвой. Как грубо они со мной обращались! Ни капли уважения! Когда нас покидает жизнь, с нами обращаются как с мешком брюквы. Я могла это подтвердить собственными синяками. Хорошо, хоть до души они добраться не могут.

– Кости! Мускулы! – гремел Маттеус. – Вот что находится под нашей кожей. Если не понимаешь, как устроено тело, как, черт возьми, ты можешь рисовать его?

Я все еще не могла собраться с мыслями и осознать, что произошло. Вчерашняя ночь казалась мне не более реальной, чем поставленный в театре спектакль. Это и был спектакль. Мы произносили какие-то слова, играли свои роли. Много времени я провела одна, испуская дикие крики в потолок, под которым пылился мой свадебный венок. Мария старательно вторила мне сверху, но уже по-настоящему.

Я твердила себе: моя нога больше никогда не ступит в этот дом. Впопыхах я оставила в нем неоконченные дела, развешанную по шкафам одежду, но она мне не нужна. Меня больше нет, я умерла. Но все это не укладывалось в голове. Дом казался просто сценой, откуда я ушла, как только закончилось представление.

Я не хотела ни о чем думать. Если начну думать, то пойму, чтó сделала со своим мужем.

53. Геррит

Когда узел ослабевает, веревка падает.

Якоб Катс. Моральные символы, 1632 г.

Геррит шел по улице. У него болели ноги: он уже пересек из конца в конец весь город и проделал половину того же самого пути обратно. Но осталось совсем немного, он почти дома. Скоро вручит посылки Яну, получит от него деньги и станет свободным человеком. Где-то впереди вдруг забили барабаны, зазвучала музыка. Геррит застыл на месте, словно бык, на которого накинули аркан. Он направился в ту сторону и вскоре оказался на рыночной площади. Здесь собралась толпа. Держась за свои свертки, Геррит начал проталкиваться вперед. Наконец он остановился, зачарованно глядя на открывшееся перед ним зрелище.

В дальнем углу площади устроила представление группа странствующих циркачей. Человек, одетый Арлекином, жонглировал шарами. Геррит очень любил жонглеров. Рядом на тумбе стоял смуглолицый фокусник, размахивая пестрыми шарфами. Фокусников Геррит любил еще больше. Загремели барабаны. Фокусник резко взмахнул шарфом, оттуда вылетел голубь. Толпа взревела. У Геррита отвисла челюсть.

Фокусник положил на ладонь яйцо. Он с улыбкой продемонстрировал его толпе, потом сжал руку в кулак. Барабанная дробь. Он разжал руку. Пусто. Циркач небрежным движением полез куда-то за ухо и достал целое яйцо. Толпа взревела громче. Геррит застыл, разинув рот. Как это у него получается? Волшебство! Тут сколько ни думай, все равно ничего не поймешь. Это то же самое, что краски, которые он нес с собой. С виду какие-то комочки и крупицы. Но Ян заставит их исчезнуть. И превратит в деревья. Или небо!

Геррит стоял, забыв обо всем на свете. В труппе был еще один парень в восточном наряде. Он глотал гвозди. Геррит просто не мог на это смотреть. Он зажмурился, а когда снова открыл глаза, парень уже выдыхал пламя изо рта.

На площадь вывели маленького ослика. Он был худющий, в нелепом колпаке. Тащивший его человек смахивал на старого цыгана – сморщенный, с пышными усами. Он был одет как учитель и нес школьную доску, которую поставил перед осликом. В воздухе щелкнул его хлыст; животное не шелохнулось.

Геррит прирос к месту. Какой-то калека подошел к нему, гремя своей жестянкой, но он не обратил на него внимания. Цыган снова щелкнул хлыстом.

– Пора на занятия, Доббин!