Тюремные дневники, или Письма к жене

— Дальше нас на Петровку привезли и бить начали. Господи, как же нас били! Особенно подельника, как исполнителя. Меня уж как пиздили, а его еще сильней! Его даже в проруби топили! Нас потом в тюрьме принимать отказались. Мы, говорят, живые трупы не принимаем. Они же все равно через два дня помрут! Мы все синие были! Все тело — сплошной синяк. Но на следующий день вдруг все справки появились.

Упал, мол, ударился… Так что приняли в конце концов.

— Как же бить надо, чтобы человек весь синим стал?

— Меня двадцать три дня били. Каждый день опера после работы вечером в ИВС приходили, заводили меня в комнату и били по несколько часов. Причем сами говорили: «Ты можешь молчать. Мы из тебя не показания выбивать приехали!» А я молодой был, неопытный. Это я сейчас знаю, что орать сразу надо. Если орешь — они как-то теряются и отстают. А тогда я все больше молчал, терпеть старался… А в конце опер открывает окно — а там второй этаж всего был — и кричит:

«Беги, я тебя застрелю! Все равно до суда не доживешь! Ты моего друга убил!»

— Я ты чего?

— Ах, ты, сука, думаю. И ломанулся!

— Ну, и чего он? Стрелял?

— Нет. Пиздить опять начал. Понтовался он. А я-то не понтуюсь!

— А дальше?

— Дальше суд был. Мне десять лет строгого, подельнику — пятнадцать. Этот приговор потом отменили «за мягкостью» и пересмотрели. Мне — без изменения, а подельнику — вышку. Он полтора года на Бутырке в шестом коридоре просидел, вышки ждал, пока Ельцин мораторий на смертную казнь не ввел. И ему вышак на пятнадцать лет заменили. Это тогда максимум был. В газетах потом писали, какие, мол, дескать, суды у нас мягкие приговоры дают.

— И что он, так до сих пор и сидит?

— Да. Но у него крыша там, в шестом коридоре, поехала. К нему мать на свиданку приезжает, а он ей говорит: «Мама! А меня что, убить собираются? Меня ведь обязательно убьют!» Она ему: «Ты что, сынок? С ума сошел?» Ну, в общем, конкретно крышу сорвало. А в тот день, когда ему вышку дали, у его отца как раз день рождения был, прикинь, пятьдесят лет. Юбилей. Ну, конечно, какое там празднование!

Так, сели узким кругом… А мусора под окно подъехали и прямо в окно из ракетницы выстрелили. У них квартира трехкомнатная была — полквартиры сгорело. В натуре. Племянница там маленькая, дошкольница еще — ожоги какой-то степени получила. В больнице потом лежала.

Прямо в открытую, на мусорской машине подъехали, не скрываясь.

— А потом тебя в этот Ульяновск отправили?

— Да. Специально выбирали, где самый плохой режим. Я когда туда ехал, я в столыпине единственный москвич был. А все остальные — семнадцать человек — местные. Ну, едем, они начинают: да москвичи все чуть ли не пидорасы… да мы!.. Все такие блатные! Потом стали за 41-ую статью разговаривать.

— Что это за статья?

— Когда в лагерь приезжаешь, тебя заставляют подписывать бумагу, что ты согласен работать два часа в неделю на благоустройство лагеря. Это 41-ая статья. Сейчас — 106-ая. Ну, в общем, решили, что никто подписывать не будет. Это не по понятиям.

Ну, приводят — я в отказ. Меня в карцер и начинают бить. А остальные все в тот же день подписали! Сразу же. А я-то не знаю! Мы же договорились!

«Никто не подпишет!» В общем, пиздили меня целую неделю, потом кум вызывает:

«Будешь подписывать?» — «Нет!» Ну, опять пиздить. Я все равно:

«Нет — и все!»

Тогда они приковывают меня к батарее наручниками, спускают штаны, кум говорит: «Ну, в общем, или подписываешь и в зону нормальным мужиком пойдешь, или опустим тебя сейчас — и опущенным пойдешь!» Ну, тут уж куда деваться…

— И долго ты просидел?

— Всего?

— Ну да.

— Семь с половиной лет. В тюрьме три, в Ульяновске два и в Стенькино под Рязанью — два с половиной. Ну, в Стенькино я уже как на курорте жил. Отдыхал.

— А чего ж так долго не переводился?

— Три раза запрос на меня приходил, а хозяин отказывал. Потом только, когда хозяин сменился, меня перевели. И то в обмен на какого-то бедолагу. Он в Ульяновск поехал. Мне потом пацаны в Стенькино сказали, что один тут вместо тебя поехал. Ну, уж, говорю, извините! Тут уж на чей хуй муха сядет! (Кому повезет.) Стенькино мне после Ульяновска вообще каким-то раем показалось! Режим свободный, на волю звонить можно… Жена несколько раз на свиданку приезжала. Она у меня самая красивая! Я таких, как она, вообще никогда не видел!

— А чего ты вообще видел? Ты же всю жизнь в тюрьме просидел! — хладнокровно замечает Витя. — Тоже мне, знаток женщин!

Между ними начинается обычная шутливая перебранка. Я смотрю на Костю, думаю о том, что его ждет, и мне делается в одно и то же время и жалко и жутко. «Мордовия, девять с половиной лет особого режима». При этих ужасных словах в воображении мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти.

Белый листок бумаги, лежащий на костиной шконке — ответ Мосгорсуда на кассационную жалобу — выглядит так мирно, словно и не содержит в себе ничего особенного. А на меня вид этой бумаги производит действие медузиной головы. Фактически это билет в ад, в мир иной.