Тюрьма

Репортеры на ходу делали записи, щелкали затворы фотокамер, комната стала наполняться запахом виски.

— Наливайте себе, кролики, наливайте.

— Что ты там говоришь? — встревоженно спросил Бланше. — Разве ты не один?

— Нас здесь… Подожди, посчитаю… Вместе со мной девятнадцать человек… Нет, нет, не волнуйся, это не оргия… Восемь фоторепортеров. Остальные — журналисты… Только что вошла молодая дама, тоже журналистка… Налей себе, дама, крольчишка.

— Сколько они у тебя еще пробудут?

— Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь пробыть, ребята? Затем в трубку:

— Говорят, что около получаса… Хотят задать мне несколько вопросов.

— Что ты им скажешь?

— А ты?

— Я их уже выставил за дверь.

— Ну и зря.

— А я ведь хотел с тобой поговорить.

— Поздно уже.

— Ты не смог бы потом ко мне заехать?

— Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.

— Пил?

— Как всегда.

— Тебе не кажется, что в подобную минуту…

— Именно в такую минуту и полезно отвлечься.

— Тогда я сам к тебе заеду.

— Домой? Сегодня?

— Нам необходимо поговорить.

— Необходимо? Для кого?

— Для нас всех.

— Особенно для тебя, конечно?

— Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?

— К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.

Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.

— Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно, нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня поджидал инспектор полиции…

— Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?

— Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему шефу на набережную Орфевр.

— К комиссару Руманю?

— Да, к нему.

— Сколько времени длился допрос?

— Около часа. Точно не скажу.

— Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою сестру?

— Я был ошеломлен. Ничего не понимал.

— Какие отношения существовали между сестрами?

— Хорошие. Это естественно.

— Вы полагаете, что это убийство из ревности?

— При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.

— Вы правы.

— Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное предположение? Наступило молчание.

— Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые многозначительно переглянулись.

— Да у вас пустые стаканы!

Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.

— Налей-ка своим ребятам, крольчишка.

— Вы помогали вашей жене в работе?

— Ни разу даже не читал ее статей.

— Почему? Вам это было неинтересно?

— Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и писала без оглядки на меня.

— Она никогда не выражала желания работать для журнала «Ты»?

— Нет, она мне об этом не говорила.

— Вы были очень близки?

— Очень.

— Вы полагаете, что преступление было предумышленным?

— Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.

— Он служит во Французском банке?

— Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении него.

— Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по телефону.

— Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.

Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.

Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел: ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.

Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не протянул руки, его свояк — тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками дождя, шляпа намокла.

— Ты один?

Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.

— Один — не то слово.

Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и стаканы.

— Что ты им сказал?

— Ничего.

— Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты согласился принять журналистов…

Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид. Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и, судя по всему, одевались у одного портного.

Муж Адриены снял наконец пальто, положил его на стул и, видя, что Ален взял бутылку, поторопился отказаться:

— Мне не надо, спасибо.