Тюрьма для свободы

«Дорогой Рэн. Я знаю, что это для тебя шокирующе. Поверь, я также не понимала, не могла предвидеть. Встреча с Гарри изменила мое видение жизни. Я мечтала о таком мужчине всегда, рядом с ним чувствую себя спокойно и защищенно. Прости нас. Мне бы очень хотелось, чтобы ты понял и остался для нас хорошим другом, родным человеком. Пожалуйста, обещай, что придешь. Я и Гарри будем ждать тебя».

Прочитав письмо до конца, отложил в сторону. Подошел к холсту, взял кисть и начал рисовать красной краской пятно на лицах мужчины и женщины на картине. Тонким мазком, еле заметными движениями рук, провел по щеке улыбающейся дамы. На мгновенье на его лице появилась ответная улыбка, но после исчезла. До того, чтобы завершить картину, оставалось очень мало времени. На этот портрет у него ушло около трех с половиной месяцев. Мысли его были далеки. Внешне остался невозмутим. Вдруг что-то сильно кольнуло в груди. Сердце болело. В порыве ярости или безрассудства бросил холст на пол, упал на колени и, взяв ножницы, стал резать полотно на мелкие куски, то и дело вытирая щеку ладонью. Отныне двое перестали существовать для него. Поймал себя на мысли: «Не этого ль ты желал?» На этот вопрос ничего не ответил. Хоть и ожидал такого конца, все равно было больно осознавать свершённость желания.

«Честное» Правосудие

Подошел я к опушке лесной.

Тише, сердце, внемли!

Тут светло, а там в глубине —

Словно весь мрак земли.

Роберт Фрост.

Утром девятого дня десятого месяца в мастерскую ворвались полицейские в форме. Не объясняя ничего, они разбудили спящего Рэна и произнесли наизусть заученные слова: «Каждое Ваше слово может быть использовано против Вас». Он предложил объясниться, но ничего ему не сказали, а просто попросили пройти с ними в участок. Согласился, попросив дать ему возможность одеться и побриться. Ему разрешили лишь одеться, и пока он, выигрывая секунды, медленно одевался, трое смотрели на картины и любовались, спрашивали у него, каково рисовать. Рэн на этот вопрос никак не мог ответить, только спросил: «А каково быть полицейским?» Те поняли, что заданный вопрос неправильный и промолчали. Когда надели на него наручники и выволокли из мастерской, он поблагодарил за то, что с ним столь корректно обходятся, и спросил, со всеми ли они так галантны. Ему ответили с сарказмом, что лишь с такими худыми художниками, как он. Тогда возник вопрос, много ли худых художников они водили в участок, на что был ответ: «Нет. Была одна. Яйца своему любовнику отрезала за то, что тот ей изменил с красивой стройной брюнеткой. А кровью его на холсте портрет ему нарисовала». «Она была толстой, а вовсе не худой», — дополнил второй. А третий вовсе заметил, что женщина — художница, а не художник. Разгорелся спор между первым и третьим о том, что и женщина тоже может называться художником. Второй, чтобы утихомирить спор, резко сменил тему художника на тему о формах тела. Все эту историю вспоминали невозмутимо и мирно. Только Рэн, перед чьим взором появилась это жуткая картина, остолбенел на мгновенье: неужели и такое в жизни бывает? Но его успокоили тем, что еще не то услышит и увидит в тюрьме. Тут первый поглядел на Рэна и спросил: «Вы не понимаете, что заподозрены в убийстве? Это не шутки. Разговор, который начали, может быть использован против Вас. Мой совет: лучше молчите и ничего не говорите. А мы постараемся забыть ваши реплики».

На протяжении всего пути Рэн молчал. Смотрел из окна полицейской машины и думал, о каком убийстве может идти речь. Он на самом деле не понимал, что случилось. А если не виноват, то в скором времени его отпустят. Просто допросят и, увидев, что не виноват, отпустят. «Спокойствие. Нужно оставаться трезвым в любом случае. Может быть, начнут запугивать, но рассудок терять в любом случае не стоит», — говорил он себе. В участке следователь долго смотрел Рэну в глаза, словно выискивая в них информацию. Ни о чем не спросил, ничего не сказал. Следователь попался благородный. Предложил не давать показаний, а для начала кому-нибудь позвонить и попросить, чтобы для него нашли хорошего адвоката. Рэн, недолго думая, набрал номер бабушки. Как и ожидал, к трубке подошла мама. Он тихим голосом, не вызывая в ней тревоги, начав издалека, подошел к самой сути. Боялся, что сказанное может вызвать в ней бурные эмоции. Так и случилось. Такие новости всегда воспринимаются с болью в душе и с тревогой. И все же Рэн, будто сам чего-то опасаясь, но не теряя самоконтроля, сказал: