Тюрьма и воля

Там же достаточно простые критерии: «сотрудничаешь» с администрацией — «красный», «навязываешь свое», «страдаешь» — «черный». Работаешь и подчиняешься «авторитетам» — «мужик». Не работаешь, заставляешь прислушиваться к себе, отстаиваешь идеи независимости личности от государства — «авторитет».

Я же и работал, и общался с администрацией на любом уровне, но при этом сидел в ШИЗО больше, чем любой, а в «стукачестве» никому даже в голову не приходило меня заподозрить. Разговаривал со всеми представителями «блаткомитета», но никогда и ни в чем им не подчинялся.

В конце пребывания в лагере у меня был интересный разговор с одним из наиболее уважаемых представителей тамошней «теневой администрации». Его должны были «забирать на этап» в лагерь под Благовещенском, где содержат таких людей и их ломают. Он знал, что его ждет, и шел на это с открытыми глазами, отстаивая свою идеологию и свое видение мира, которое я бы оценил как примыкающее к кропоткинскому, анархическому.

Очень глубокий человек, несмотря на свои неполные 30 лет и среднее образование. Человек, несомненно, волевой и убежденный.

Он сказал мне, что в обычной жизни мы, безусловно, были бы врагами, поскольку моя цель — сильное государство — противоположна его цели, но сейчас и он, и я боремся с несправедливым государством, просто методы борьбы у нас разные.

Вероятно, это — квинтэссенция отношения ко мне в лагере: чужой, но заслуживающий уважения.

Меня это устраивало, как устраивало и обращение «Борисыч», его выражавшее. Хотя, конечно, это — наиболее общий взгляд. Частностей тоже хватало.

В бараке, где мне отвели место, было от 70 до 100 человек (в разное время). Они не очень задерживались: три-шесть месяцев — и перевод (такой специальный, транзитный барак).

Если кто подходил ко мне открыто, то либо «шпион» администрации, либо человека отправляли в ШИЗО под каким-нибудь предлогом.

Конечно, смешно смотрелось, но именно так администрация стремилась «держать меня под контролем» и организовывать мой круг общения.

Ну и «доорганизовывалась». Проблема в том, что с администрацией в таком виде сотрудничают в чем-либо ущербные люди, имеющие какие-то «нелады» с коллективом (реальные или надуманные).

Один из таких «деятелей», которого оперотдел поселил в бараке рядом, крайне боялся перевода в другой барак, где содержался его недруг. Его этим шантажировали, и в какой-то момент он для себя решил, что лучший способ избавиться от давления — перевестись в другой лагерь. Задача непростая, но он нашел интересный путь (надо заметить, завершившийся частичным успехом) — ударить меня ножом. И ударил ночью, во сне, в лицо. Хотел попасть в глаз, но промазал в темноте и просто распорол лицо. Кровищи натекло…

Воспользовавшись предлогом, многомудрое начальство решило сделать меня изгоем и поместило в одиночную камеру, объявив всем, что я попросился в «безопасное место», испугавшись за свою жизнь.

Такого допускать было нельзя.

«Безопасное место» — прямой путь на кладбище, в прямом и в переносном смысле. Потом любой выход в «зону» или на этап делается смертельно опасным, да и на самом «безопасном месте» бывают «неожиданности».

Помирать — так с музыкой. Объявляю «сухую голодовку». Вторую за время пребывания в тюрьме. Первая была в Матросской Тишине, когда Платона кинули в карцер. Шесть дней. Когда его выпустили, я был на грани. При «сухой» сгущается кровь, резко растет давление. У меня было 180 (надзиратели мерили). Дальше — тромб или инсульт. Преимущество такой голодовки — она заставляет быстро решать вопрос. Риск с третьего дня. Больше 10 почти никто не живет. Обычная («мокрая») голодовка переходит в угрожающую стадию через 30–60 дней.

Итак, «сухая». Очень тяжело. Видимо, здоровье уже не то. На четвертый день не могу ходить. Кружится голова. Приходит врач: начальник лагеря принял мое условие — объявлено, что я помещен в одиночку по его решению. Слова врача подтверждает начальник и «блаткомитет».

Меня переводят в санчасть, где я несколько дней жестко расплачиваюсь со своим организмом (точнее — он со мной).

Выход в лагерь. Опять ШИЗО, опять суд, опять отмена.

Новое обвинение, этап в Читу. Начальник оперотдела лично тащит все мои вещи в машину. Приносит даже матрас и одеяло. «Только не возвращайтесь!» Прощаемся более чем любезно.

ГУЛАГ или уже не ГУЛАГ?

Изменилась ли гулаговская система. И да и нет. Разумеется, общие изменения огромны. Во-первых, никого не морят голодом. Отдельные прецеденты бывали и бывают, есть даже целые «голодные зоны», но это, скорее, нераспорядительность конкретного начальника колонии, воровство, а не продуманная государственная политика, как было при Сталине.

Во-вторых, нет убивающе тяжелого рабского труда. Скорее, в «зонах» вообще нет работы. Люди дуреют, звереют, теряют социальные навыки (те, у кого они были). Однако за безработицу сегодня никого не наказывают, а вот за смерти и побеги — очень. Поэтому работы просто нет или она не носит разумно-созидательного характера.