Тютчев

Казалось бы, столь поощряемый юноша должен был целиком отдаться стихотворчеству. Но этого не произошло. А вот когда ему уже было за двадцать пять лет, он сразу выступил как зрелый и самобытный поэт, более того, как великий поэт… До этого он многие годы отдавался другому — всестороннему и глубокому освоению мировой культуры. Уже цитированная погодинская запись о беседе с Тютчевым свидетельствует о широте его интересов. Он не расставался с книгами. Вот еще одна запись того же Погодина о юном Тютчеве: «Молоденький мальчик с румянцем во всю щеку (именно таким Федор предстает на портрете начала 1820-х годов. — В, К.) в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотясь, на диване и читает книгу. Что это у вас? Виландов Агатодемон».

Выше приводились стихи девятнадцатилетнего Тютчева, где сказано, что Раич «спорил в жизни только раз — на диспуте магистра». Здесь проходит резкая грань между наставником и учеником. Тютчев вроде бы восхищается доброжелательностью и кротостью Раича, который вступил в спор лишь в той ситуации, когда было, как говорится, положено спорить. Но сам Тютчев с юных лет и до смертного одра вел горячие споры с бесчисленными оппонентами.

В погодинском дневнике есть запись о восемнадцатилетнем Федоре: «Тютчев имеет редкие, блестящие дарования, но много иногда берет на себя и судит до крайности неосновательно и пристрастно».

Оставим выражение «неосновательно» на совести хроникера; ведь Погодин сам свидетельствует, что Тютчев уже в юности обладал чрезвычайно основательными знаниями. Что же касается выражений «много берет на себя» и «судит до крайности… пристрастно», они могут обозначать совершенно разные, противоположные свойства: чрезмерные претензии и чувство подлинной ответственности, капризный субъективизм и глубоко обоснованную убежденность. Жизнь Тютчева доказывает, что он имел право «много брать на себя» и «судить до крайности пристрастно».

Как мы еще увидим, «тютчевское» направление в поэзии было широким и многолюдным. Во второй половине 1820-х и в 1830-х годах подавляющее большинство молодых поэтов двигалось в русле тех же общих идей и того же стиля, что и Тютчев. И одним из первых или даже самым первым вступил на этот путь не кто иной, как Раич. В 1823 году он писал вполне «по-тютчевски»:

На море легкий лег туман,
Повеяло прохладой с брега —
Очарованье южных стран,
И дышит сладострастно нега.

Подумаешь: там каждый раз,
Как Геспер в небе засияет,
Киприда из шелковых влас
Жемчужну пену выжимает.

И, улыбаяся, она
Любовью огненною пышет,
И вся окрестная страна
Божественною негой дышит.

Тот, кто хорошо знает поэзию Тютчева, ясно увидит здесь близкие ей настроенность, черты образности и стиля и даже интонационно-синтаксические формы. Между тем сам Тютчев создал первые стихи, всецело выдержанные в этом духе и стиле, лишь в 1825 году; речь идет о «Проблеске», в центре которого образ «воздушной — эоловой — арфы». Толстой в 1880-х годах сделал к этому стихотворению пометку «Т.!!!» — то есть мысли и форма, свойственные одному только Тютчеву:

Дыханье каждое Зефира
Взрывает скорбь в ее струнах…
Ты скажешь: ангельская лира
Грустит, в пыли, во небесах!

Разумеется, стихи Раича, в сравнении с тютчевскими, менее содержательны; они сглажены, плоскостны и по смыслу, и по стилю. Но «школа» все-таки одна. Толстой, кстати сказать, вообще не знал основательно забытой к восьмидесятым годам поэзии тютчевского круга (в том числе поэзии Раича). Поэтому он и считал «свойственными одному Тютчеву» черты целой поэтической школы.

С семнадцати до восемнадцати с половиной лет Тютчев жил в Москве и ее окрестностях; в Овстуге он в это время не бывал. В 1818 году Тютчев пережил в Москве событие, которое горячо и свято хранил в памяти до самой своей кончины. Оно связано с тогдашним первым поэтом России, Василием Жуковским (Державин к тому времени уже умер, а Пушкин был еще пока только учеником Жуковского), хорошо знавшим семью Тютчевых, чему есть документальное свидетельство.

Двадцать восьмого октября 1817 года Жуковский записал в дневнике: «Обедал у Тютчева[3]. Вечер дома. Счастие не цель жизни…»

Не будет натяжкой предположить, что именно эту тему о счастье развивал Жуковский днем в доме Тютчевых перед отцом и юным сыном, потому и написал о ней вечером в дневнике.

Через двадцать с лишним лет в Италии Тютчев, вскоре после тяжелейшей потери — смерти жены, обращается с письмом к Жуковскому, только что приехавшему в Италию, прося его о встрече: