Тютчев: Тайный советник и камергер

Студентам полагалось иметь парадный студенческий мундир: на лекции ходили во фраках, но на все университетские акты следовало являться в синем мундире с малиновым воротником и быть при шпаге. Новым студентам торжественно — «при звуках труб» — раздавали шпаги: «эта публичность придавала много значения новому званию, как гласное признание университетом и всей московской публикой вступления на некоторую степень между согражданами и как печать их участия в дальнейшей судьбе молодого человека»^{37}. Звучали величавые речи, произносилось похвальное слово, читалась специально написанная по этому случаю ода, пел хор, вручались награды отличившимся студентам… Среди награжденных был и студент Тютчев. 6 июля 1820 года в торжественном годовом собрании Московского университета магистр Степан Маслов прочел его стихотворение «Урания», а сам автор удостоился награждения похвальным листом «за отличные успехи и поведение в 1819—20 учебном году». Я с трудом представляю себе, как Степану Маслову удалось публично произнести эту огромную оду в две сотни стихотворных строк, завершающуюся панегириком императору Александру I:

И музы радостно воспели
Тебя, о царь сердец, на троне Человек!^{38}

Однако эта благостная картина наблюдалась лишь во время публичных актов. Прозаическая действительность была иной. Социальный престиж университетских профессоров был невысок, вернее сказать — просто низок. Они имели средние чины, получали незначительное жалованье и были вынуждены постоянно подрабатывать на жизнь репетиторством. Их внешний вид был жалок. Лишь единицы держали собственный выезд и ливрейных лакеев, подавляющая же их часть пользовалась услугами наемных извозчиков. Небогатые профессора не могли себе позволить дорогую и модную одежду: они носили убогие фризовые шинели из толстой, весьма ворсистой байки и, по словам современника, «имели вид преследуемых судьбою париев». Профессора университета не принадлежали к так называемому «хорошему обществу», не имели заманчивых служебных перспектив и сами отлично осознавали это печальное обстоятельство. Так повелось со времен Ломоносова. Еще в 1759 году была написана знаменитая эпиграмма Сумарокова:

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног^{39}.

Прошло шесть десятилетий (и каких десятилетий!), но ситуация осталась неизменной. О профессоре Никифоре Евтропьевиче Черепанове, чьи лекции по всеобщей истории слушал Тютчев, рассказывали, что «однажды он сказал некоторым баричам из студентов: “Что уже мне и делать с вами, государи мои! Все вы люди богатые и знатные; выйдете в генералы, приедете ко мне и скажете: “Ты дурак, Черепанов!”»^{40}. Без особого уважения относился к этому профессору и наш герой. Он даже не утруждал себя основательной подготовкой к экзаменам по истории, и лишь дружеская помощь Миши Погодина, своевременно написавшего шпаргалку, помогла Федору Тютчеву достойно выйти из положения.

На лекциях профессора Михаила Трофимовича Каченовского по теории изящных искусств Тютчев, сидя на второй лавке и прикрываясь спиной все того же старательного Миши, частенько «строчил эпиграммы», метившие в лектора. Сидеть на второй лавке было очень удобно: можно было, не опасаясь косых взглядов Каченовского, по несколько минут шепотом беседовать с Мишей, отвлекая трудолюбивого и прилежного друга от конспектирования лекции. Для Миши подобные беседы могли закончиться печально. Погодин был сыном вольноотпущенного дворового человека графа Салтыкова, учился в университете на казенный счет и, постоянно нуждаясь, зарабатывал на жизнь репетиторством. И хотя друзья частенько говорили «о глупых профессорах наших», сын бывшего крепостного прекрасно понимал, что даже малейшая шалость ему, в отличие от студента-аристократа, с рук так просто не сойдет. Вот почему после одной из таких бесед Погодин, доверяя свои сомнения лишь дневнику, долго думал, не рассердился ли именно на него профессор за этот разговор во время лекции^{41}. (Михаил Петрович Погодин станет впоследствии известным историком, профессором Московского университета и академиком. Дружбу с Тютчевым пронесет через всю свою жизнь, переживет поэта на два года, успев оставить выразительные воспоминания о «молоденьком мальчике, с румянцем во всю щеку, в зеленом сюртучке»^{42}.)